Мы без конвоя побрели в тыл, каждому встречному объясняя, что мы пленные; «Ладно, ладно», — отмахивались они и шли своей дорогой. Подобное равнодушие нас не обижало; но мы мерзли и были голодны. Наконец какой-то сержант пожалел нас и отвел в тюрьму освобожденного от немцев городка. На следующий день комендант тюрьмы спросил, какое у меня звание. «Нет у меня звания», — ответил я. Он прикрикнул, чтобы я не врал: по морде видно, что я офицер. Еврей не может быть офицером, защищался я. Да? Тогда покажи. Показать мне было нечего. «Ах, ты за дурака меня считаешь? Рассказывай по порядку, какие шпионские задания ты получил!» Услышав про партию и про подполье, он только рукой махнул. Где я выучил немецкий язык? Что я знаю о Советском Союзе? О Советском Союзе я, против его ожиданий, знал слишком много, и это лишь усилило его подозрения. В капиталистических странах о Советском Союзе правду не пишут; где я почерпнул свои сведения? В библиотеке? Если я не хочу, чтобы он разговаривал со мной грубо, не стоит морочить ему голову явным враньем. Не нравится ему моя физиономия, сказал он, словно размышляя вслух, я — самый подозрительный из всех пленных. Может, остальные в самом деле хотели перейти на сторону Красной Армии, но меня-то точно немецкая разведка прислала. Всех он уже отправил, кого куда, я один у него остался; в дверях он обернулся еще раз: если до завтра не одумаюсь и не стану говорить правду, он ведь может и грубым стать. Пусть позовут какого-нибудь венгерского коммуниста, попросил я, может, с ним скорее удастся найти общий язык. Услышав это, он разозлился еще больше: может, меню принести, чтобы я сделал заказ, кто меня будет допрашивать? «Товарищ, — сказал я, — есть у тебя одно свойство, которое больше даже, чем твоя осторожность». «Что еще за свойство?» — спросил он подозрительно. «Глупость», — ответил я безнадежно. Замечание это его немного смутило, но сильнее любить он меня не стал.

«Откуда ты знаешь русский?» — торжествующе спросил он меня на следующий день, войдя в камеру. Учился. В диверсантской школе? Я потерянно молчал. «Говори», — сказал он и дал мне затрещину. Он испытывал ко мне только отвращение: теперь я полностью разоблачен, сотоварищи мои все обо мне рассказали. Я и к партизанам пробрался только затем, чтобы немцев на след навести. Заслуживаю я только пули, но, если во всем признаюсь, меня могли бы использовать для разоблачения других шпионов; и для весомости отвесил мне еще затрещину. «Ну, так что тебе поручили твои хозяева?» С меня было достаточно: я схватил ведро с дерьмом и выплеснул содержимое ему в физиономию. Я считал, что он тут же меня пристрелит, и уже попрощался с жизнью; но он заверещал и выскочил вон: этот жид на меня говно выплеснул! Я удивился: сейчас-то он почему вдруг решил, что я еврей?

Спустя час два солдата отконвоировали меня в кабинет коменданта. За столом сидело несколько офицеров; они спросили, действительно ли я читал «Тихий Дон»? Тогда расскажите содержание; пока я рассказывал, они несколько раз переглядывались и подмигивали друг другу. Потом спросили: «Есть хотите?» «Очень», — ответил я; они налили мне стакан водки, с сожалением сообщив, что сами они уже обедали. Водка была злая, я закашлялся, они очень веселились, глядя на меня. «Видишь, этому тебя в школе диверсантов не обучили». «Вы что думаете, — взорвался я, — если немцы шпиона хотят забросить, они не найдут для этого другой дороги, кроме минного поля?» Комендант и тут стоял на своем: немцы, они такие, они и своих не жалеют. Кем бы я ни оказался, он не намерен держать в своей тюрьме арестанта, который выплескивает парашу в его, коменданта, лицо; пускай меня переводят в лагерь для военнопленных.

Он позвал конвойного с автоматом; в глазах офицеров пряталась злорадная усмешка. Я вытянул вперед руки: пойду только в наручниках. «Идиот, это же больно!» — с фальшивой доброжелательностью сказал комендант. «Больно, — согласился я. — Но зато никто не скажет, что меня застрелили на полпути за попытку к бегству». Офицеры засмеялись: «Еврей! Точно еврей! Вот зараза, догадался-таки!» И мне налили еще водки. За веревку, привязанную к скованным за спиной рукам, охранник, время от времени пиная по щиколоткам, привел меня в соседний лагерь. Там меня сначала не хотели пускать; потом пришел какой-то майор. «Стало быть, это ты — тот еврей, который говно выплеснул коменданту в физиономию?» Я опустил глаза. «А ты почему его не застрелил?» — заорал он на конвойного. «Никак нельзя было», — оправдывался тот, показывая на веревку. «Эх, твой начальничек от лишнего ума тоже не умрет», — съязвил майор. «Вот что, еврей, ты обещаешь, что не станешь мне в морду говно выплескивать?» Я кивнул с серьезным видом; он некоторое время смотрел на меня изучающе, потом освободил проход. «Словом, ты не фашистский шпион?» Я чувствовал себя безмерно уставшим. «Нет, я не фашистский шпион». «Ну, ладно, не шпион — так не шпион. Предположим, что ты не врешь. Видишь, какая грязь кругом, а я вышел тебя встречать. Начальник немецкого лагеря этого бы не сделал!» Он был прав: немец этого бы не сделал.

12

Еще не оглядевшись по-настоящему в лагере, где ключевые должности получали пленные немцы, тяжелыми дубинами наводившие порядок среди балканского сброда, а кухонными поварятами служили пештские евреи, — я схватил сыпной тиф. Всех нас, больных, пять тысяч человек, посадили в поезд. В каждом вагоне сидели на полу по-турецки по восемьдесят человек; в полу вагона отверстие: наружу — для испражнений, внутрь — для хлеба. Так что часовым, которые очень боялись заразиться, не приходилось каждый день, в течение нескольких недель, толкать на станциях тяжелые раздвижные двери. Когда поезд прибыл на место назначения, живых в нем было не более двух-трех сотен; остальные за эту затянувшуюся поездку раз и навсегда вылечились от всех болезней.

От смерти меня уберег рослый труп, который лежал на мне, немного защищая от холода. Рослые солдаты, одетые в белые халаты, с костяным стуком выкидывали из вагонов мерзлые тела, словно бревна из-под циркулярной пилы, и складывали их штабелями вдоль насыпи. Я был уже на верху штабеля, но собрал все силы и поднял руку. «Этот еще живой», — сказал один из солдат и вкатил меня в кузов грузовика. Мощный, как буйвол, русский санитар, подняв мое еще не совсем остывшее, легкое тело, заплакал и потребовал, чтобы мне сделали укол. На мне уже были только рубашка и подштанники; чтобы проще было добраться до вены, рубашку с меня содрали. Машина тронулась; голова моя со стуком моталась из стороны в сторону. Другой русский, считая, должно быть, что жить мне все равно осталось чуть-чуть, освободил меня и от полотняных подштанников; итак, у меня теперь нет ничего, даже от тела остались одни кости; поистине ловкач будет тот, кто сумеет отнять у меня еще что-нибудь. Я смотрел на зимнее, кварцево сияющее небо, на холодное солнце; вот и близится мое окончательное освобождение, лучшего времени, чтоб умереть, и придумать трудно.

Толстые руки няньки погружают меня в ванну; у меня наголо сбривают волосы на лобке; забавно, но я все еще опасаюсь за свое мужское достоинство, усохшее почти до нуля. Госпиталь НКВД, теплое молоко, мясной суп; жизнь у нас, пленных, лучше, чем у многих русских на воле. Зачем они теперь с нами нянчатся, если так легко, не задумываясь, списали четыре тысячи восемьсот человек, сложив их штабелями, как дрова? Если бы не та, никому не нужная, транспортировка в промерзших вагонах, значительная часть этих людей все еще была бы жива. Женщина, специалист по лечебной физкультуре, учит меня ходить; когда я, обняв ее за плечи, сумел доковылять до двери, она прослезилась от счастья. Она тоже состоит в штате НКВД, и если бы она забралась ко мне под одеяло, чего нам обоим ужасно хотелось, и это обнаружилось бы, то — не важно, что она переспала с антифашистом — ее тут же отправили бы в женский концлагерь.