Эндрю, растерянный и страдающий из-за отсутствия матери, мог часами стонать, пока Ричард не награждал его затрещиной и его путаные мысли не прояснялись хоть ненадолго. Наверное, он старался больше всех, бегая с поля или от амбара на кухню, чтобы помочь мне сдвинуть заслонку печи и поставить кастрюлю на огонь или забрать Ханну, чтобы та не путалась у меня под ногами. Ханна, так до конца и не привыкшая к матери, после ее ареста стала еще более беспокойной и капризной. Она закатывала истерики по малейшему поводу и цеплялась за мои ноги, как плющ за кирпичную стену. Собственные тревоги и усталость сделали меня раздражительной и вредной, и не раз я щипала ее за руку с такой силой, что оставались синяки. Когда ее плач становился невыносимым, я давала ей свою куклу, и на время она успокаивалась. Иногда я давала ей пригоршню июньской земляники, мелкой и сладкой, и смотрела, как она вытирает руки о юбку и как от густого красного сока на ткани остаются пятна, как от крови.

Много раз, когда я просыпалась среди ночи и не могла снова заснуть, я давала себе обещание поговорить с братьями и предупредить их, что в любую минуту за нами может прийти шериф и арестовать нас. Каждую ночь я принимала решение заставить их наутро дать то же обещание, что я дала матери: сказать судьям то, что те хотели услышать, и тем спасти себя. Но шли дни, а я так и не могла набраться духу и заговорить, будто бы мое молчание могло спасти нас от заключения. Я начала верить, что если мать будет продолжать настаивать на своей невиновности, то ее скоро отпустят.

Однажды, через несколько недель после ареста матери, я заговорила об этом с Ричардом, когда мы пытались выудить ведро, упавшее в колодец. Веревка была старой и в конце концов оборвалась. Ричард привязал к веревке железный крюк и пытался подцепить на него ведро. Я перегнулась через край колодца и светила фонарем. Колодец вырыли еще во времена нашего деда, и камни были скользкими от зеленого и черного лишайника и переплетающихся корней деревьев. Воды в колодце было мало, так как пруд Бланчарда, питавший его подземными водами, летом пересох от жары.

День был пасмурный, все небо заволокло темными тучами, и мы изо всех сил старались выудить ведро, пока не пошел дождь. Все замерло, как случается перед грозой. Было душно. Мы склонились точно над покрытой мхом пещерой, и от света фонаря, освещавшего нас снизу, наши лица сделались зелеными, как у гномов. Ричард нетерпеливо передвигал мою руку с фонарем туда-сюда, чтобы лучше видеть ведро, плавающее в черной воде. Его лицо было совсем рядом с моим, и я увидела, что его подбородок порос темной щетиной, так как утром он не побрился отцовским лезвием.

— Мне кажется, мама скоро вернется домой, — сказала я. Он посмотрел на меня в изумлении, но промолчал. Немного спустя я продолжила: — Никто не может сравниться с мамой в твердости, если она что-то задумает. Она их изведет своими речами.

Ричард вновь и вновь неспешно бросал крючок, но после моих слов его движения стали более резкими. Он сказал тихо, будто говорил сам с собой:

— Ты не понимаешь, что говоришь.

Я искала утешение, поддержку, но его небрежные слова оскорбили меня.

— Ричард, тебе не все известно, — заявила я. — А вот я кое-что знаю. Мама мне сказала…

— Это ты ничего не знаешь! — произнес он так громко, будто я стояла на другом конце поля, а не рядом с ним, и его горячее дыхание обдало мне лицо.

Мы отошли от края колодца и злобно уставились друг на друга. Я была в ярости из-за его самоуверенности и грубости, но, помимо ярости, меня объял страх. Лицо Ричарда освещал тусклый фонарь, а позади него были неровные камни колодца. Все это делало его похожим на узника в тюрьме. Я схватила его за руку, но он высвободил ее и сказал:

— Бриджит Бишоп повесили.

Я смотрела на него, ничего не понимая, и он, наклонившись ко мне, повторил:

— Бриджит Бишоп повесили как ведьму. По приговору салемского суда ее погрузили на телегу, отвезли на Висельный холм, где и повесили на восемнадцатифутовой веревке.

— Когда? — спросила я, и в голове моей возникли вопросы, которые я побоялась задать.

— В прошлую пятницу, десятого июня.

— Но если ее повесили…

— Ты хочешь сказать, если ее повесили, она и вправду ведьма! Да, все знают, что Бишоп была злобная, за словом в карман не лезла и держала таверну. Но обвинили ее, потому что девицы сказали, будто она ведьма. Ее привели на суд и обвинили, только потому что они так сказали. И ее повесили, потому что они так сказали. — Ричард схватил меня за обе руки и тряс, как трясут высушенную тыкву. Вдруг он отпустил меня и повалился на камни колодца, обхватив голову руками. — Ты не знаешь, как это происходит. Они всего лишь… девчонки. Но они кричат, обвиняют и тычут пальцем то в одного, то в другого. Их слушают, им верят, и очередного мужчину или женщину бросают в салемскую тюрьму. И всякий, кто им перечит, объявляется ведьмой. Сара, я был на процессах. Я видел, как осудили Бриджит Бишоп. Я стоял, ополоумев, в молитвенном доме и видел, как глаза всех присутствующих становились кровожадными.

— А как же мама? Она-то не ведьма. Ей должны поверить, — сказала я, дрожа.

— Хозяйка Бишоп клялась, что невиновна, даже когда ей затягивали петлю на шее.

Ему, наверное, стало меня жалко, потому что потом он добавил:

— Сейчас в Салеме немного успокоились. Новых арестов нет. Все только и говорят о нападении индейцев на форт в Уэллсе. Остается надеяться, что к судьям вернется здравый смысл до следующего заседания.

Тут пошел дождь, и мы сразу насквозь промокли.

— Следующими будем мы, — проговорила я. — Так мама сказала. Она велела сказать им все, что они захотят услышать. Даже если потребуется сказать, что мы все колдуны и ведьмы. Она говорит, если мы так сделаем, они нас отпустят.

Я услышала за своей спиной справа какой-то шорох, повернула голову и увидела съежившегося под дождем Тома. У него было побелевшее лицо и синие губы. Он задыхался. Не знаю, сколько времени он стоял и слушал, должно быть долго, ибо был так напуган, как если бы я изо всех сил вдруг сдавила ему горло. Он развернулся, шатаясь, направился в сторону поля и вскоре скрылся между высокими стеблями кукурузы, ставшими мягкими и гибкими от поднимающегося теплого тумана.

После происшествия у колодца мои братья коренным образом переменились. Ричард смягчился, и если не обрел покой, то хотя бы казался менее ожесточившимся. Сначала он отказывался рассказывать мне об условиях жизни в тюрьме, так как мать просила его никому об этом не говорить. Но я докучала ему до тех пор, пока он не рассказал, как живут узники — в тесноте, в грязи и в страхе. Скоро он стал относить в Салем маленькие записочки, которые я ей писала. У меня уходила большая часть дня в мучениях на то, чтобы написать: «Дарагая мама, мы все очень па тибе скучаим. Мы все чистыи кроми Ханы и сытый. Мяса у нас пално». Я получила записку от матери, написанную кусочком угля на той же бумаге, что и моя: «Дорогая моя Сара, побольше занимайся правописанием. Твоя навеки».