Ритуля оказалась совершенно права, хотя поначалу Марта кляла себя последними словами за то, что послушалась своих истинных желаний и объявила Натке о том, что ни в какой Париж не поедет и останется в детдоме. Натка, конечно, рвала и метала, обвинила Марту в беспросветной глупости и заявила, что такой шанс выпадает только один раз в жизни.

– Но конкурс тоже, возможно, мой единственный шанс в музыке.

– В музыке? Так ты из-за музыки собралась тут торчать? Да тебе во Франции папа самого Леграна в учителя притащит.

– Нат, у Леграна и без меня забот хватает. Очень ему нужно сомнительное русское дарование. А вот если я с дипломом буду, с медалями, с кубками – это уже другой разговор. Может, тогда на меня и обратит кто-нибудь внимание. Так что сначала надо чего-то добиться, а потом уже с этим в Париж ехать.

– Да кто тебя пустит за границу?

– Если стану пианисткой или композитором, то, может, и пустят. Чего же не пустить? Артистов сейчас не жалуют после истории с Годуновым. А мне очень надо стать, Нат. А в Париже я навык потеряю, правда. Ну, наймут мне твои родители учителя, но это совсем не то. А во французскую музыкальную школу, сама понимаешь, меня никто не отпустит.

– Не отпустит, – мрачно согласилась Натка, но не разговаривала с Мартой до самого отъезда.

– Она ненастоящая? Ненастоящая, да? – спрашивала Марта у Ритули, заливаясь слезами. И француженка снова обнимала ее, и гладила ее по голове, и успокаивала:

– Настоящая, Марта, поверь мне, настоящая.

– Так что же мне делать?

– Ждать.

Марта ждала, верила и надеялась, хотя ждать уже не было никаких сил, верить – никакой мочи, а надеяться – никакого желания. Но она ждала и в конце концов дождалась. Через месяц после Наткиного отбытия в Париж Марта получила письмо от подруги, в котором между строк читалась прежняя решительная, добрая и восторженная Натка. Впрочем, восторгалась она не между строк, а откровенно. Писала о том, что облопалась круассанами и горячим шоколадом, о том, что на Елисейских Полях нет никаких полей, и о том, что «представляешь, Наполеон похоронен в шести гробах». В общем, о пустой ерунде, от которой на душе у Марты стало легко, тепло и спокойно. К тому же прочитанное позволило ей убедиться в правильности принятого решения. Натка сообщала о том, что папа пропадает на работе, мама скучает и почему-то часто плачет. «Короче, какой-то семейный кризис. Фу, гадость». Марта чувствовала облегчение от того, что находится далеко от этой Наткиной «гадости». А еще большую радость и окончательное Наткино прощение она ощутила, когда в самом конце письма она увидела приписку: «Милый Моцарт, желаю удачи в твоих музыкальных экзерсисах!»

Через неделю Марта выиграла конкурс. А еще через месяц Натка с матерью вернулись в Москву.

– Сорвал папанька все наши планы, – сообщила Натка подруге после череды объятий, восклицаний и вопросов: «Как? Почему? Надолго ли?» – так что навсегда.

– А что случилось? – заволновалась Марта.

– Умер он.

– Ой! – Марта зажала рот руками.

– Козел! – зло добавила Натка.

– Ты что? – ужаснулась Марта. – Разве так можно? Да еще о мертвом?

– О мертвом козле вполне.

– Нат, что случилось?

А случилась, как оказалось, старая как мир, но от этого не менее драматичная история: Наткиного отца настиг сердечный приступ как раз во время «серьезных переговоров» с французской проституткой. Дело, конечно, замяли и сделали все возможное для того, чтобы оно не проникло за рамки посольства. Но и внутри этих рамок было достаточно сочувствующих, чтобы отравить и Натке, и особенно ее матери и без того уже отравленную жизнь. Во всяком случае, именно этими перешептываниями, взглядами и горестными вздохами за спиной армия любопытных и возмущенных только усиливала переживания. К сожалению, была среди тех, кто оказался в курсе истинного положения вещей, и женщина, для которой в народе издавна существует характеристика «простота хуже воровства». Она-то по доброте душевной решила просветить Натку об истинных обстоятельствах кончины отца для того, чтобы «крошка не слишком убивалась». Как ни странно, убиваться крошка действительно перестала, но, с другой стороны, обрела и качества, противопоказанные детской душе: некоторую озлобленность, преждевременную взрослость и безмерный цинизм.

– Слава уж не знаю кому и чему, что ты отказалась от моей дурацкой идеи удочерения. – Так она закончила свой рассказ о происшедшем в Париже. – Я же тебе условия хотела создать, а теперь у нас особо не разживешься: ни папанькиных денег, ни казенных харчей.

– Нат! – Марту коробила речь подруги. Конечно, узнав детали истории, она понимала, что чувствует Натка, но все же о мертвых либо хорошо, либо… К тому же покойный отец очень любил Натку, да что там любил – обожал. И подруга, по мнению Марты, должна была быть счастлива хотя бы этими воспоминаниями и, конечно, горевать по отцу. Своего-то Марта совсем не помнила. Он почему-то, в отличие от прекрасной пианистки, не являлся ей ни в каких снах.

– А что «Нат»? Ты бы видела, что у нас в доме творится…

Через пару месяцев Марта, заявившаяся к Натке без всякого приглашения (подруга в гости теперь не звала), увидела и ужаснулась. Натка приоткрыла дверь на тонкую щелочку и взглянула на Марту исподлобья. Спросила, будто плюнула:

– Чего приперлась?

– Натка, – Марту покоробила грубость подруги, но она чувствовала, что у нее есть объяснение, и объяснение это, скорее всего, находится как раз за дверью квартиры, – это же я, Марта.

– Вижу. – Натка смягчилась. – Ладно, заходи, раз пришла. Что уж теперь. – Дверь распахнулась, и Марта оказалась в аду. Всегда надраенная и вычищенная до блеска стараниями Наткиной матери квартира теперь походила на какой-то дешевый притон. Везде царил запах сырости и грязи, смешанный с каким-то еще ужасно гадким и удушливым. Марта ходила по комнатам, глядя на покрытые странными пятнами и окончательно потерявшие свой некогда роскошный вид ковры, на лохмотья пыли, лежащие по углам, на стулья, угнетенные горами разбросанной одежды, и не могла понять, что за мерзость так настойчиво преследует ее обоняние. Поняла, когда уже ничем не брезгующая Натка распахнула перед ней двери родительской спальни и предложила полным презрения голосом:

– Вот, полюбуйся.

На разобранной кровати со смятым, грязным бельем храпела Наткина мать. Она была одета в пальто, теплый платок и даже сапоги. У постели валялась пустая бутылка. Целую армию таких же пустых бутылок Натка предъявила Марте на замызганной кухне. В холодильнике пахло тухлятиной, в раковине высилась гора сгоревших кастрюль и залитых жиром сковородок, по дубовой столешнице ползали тараканы. Вид этих насекомых на кухне, наполненной раньше пряными ароматами и удивительной кулинарной изобретательностью хозяйки, ужаснул Марту больше всего остального.

– Ты когда-нибудь убираешься? – первым делом поинтересовалась она у подруги.