В ближайшие дни Гериос и Фахим несколько раз встречали того человека в квартале, примыкающем к порту, они вежливо раскланивались с ним, и он отвечал на их приветствия, но издали, всего лишь едва заметным кивком. Таниосу даже почудилось, что однажды он видел его на лестнице их гостиницы, тот болтал с ее содержателем, уроженцем Алеппо.

Молодой человек встревожился, притом больше, чем двое старших. Этот Селим был, по всей вероятности, сторонником эмира. Если он выяснил, кто они на самом деле и почему оказались на Кипре, им больше нельзя быть уверенными в своей безопасности. Но Фахим успокоил его. «Как бы там ни было, мы на территории Оттоманской империи, и даже если этот человек вздумает нас очернить, ничего у него не выйдет. У его эмира не настолько длинные руки! Селим, услышав от меня слова, которые ему не понравились, стал нас избегать, вот и все. А если нам кажется, что он то и дело попадается нам на пути, так это потому, что все иноземные путешественники ходят по одним и тем же улицам».

Гериос дал себя убедить. У него не было ни малейшего желания загнанно метаться из одного порта в другой. «Я уеду отсюда не иначе как затем, чтобы снова увидеть мою жену и мой край», — говорил он.

Эта возможность с каждым днем представлялась все более реальной. Фахим, поддерживающий связь с противниками эмира, приносил все более отрадные вести. Власть захватчиков-египтян над Горным краем слабела, а сила их врагов росла. Восстание охватило целые области. К тому же распространился слух, что «людоед» серьезно болен; как-никак ему было семьдесят три года! «Недалек тот день, когда наше селение встретит нас как героев!»

В ожидании сего торжества оба приятеля продолжали метать кости в кафе Элефтериоса.

Таниос тоже был бы отнюдь не в восторге, если бы пришлось сменить место своего изгнания. Хотя он испытывал некоторое беспокойство, у него тем не менее был веский повод, чтобы продлевать свое пребывание в этом городе и в этом хане: женщина с апельсинами, а поскольку пора назвать ее имя, благо это, насколько мне известно, единственное имя, упомянутое в записях Надира, я его сообщаю: Тамар.

По-арабски это слово означает «плод», но это равным образом и одно из самых почитаемых в Грузии имен, ведь так зовут великую царицу этой страны. А если учесть, что та девушка не говорила ни по-арабски, ни по-турецки, да еще добавить, что на землях Оттоманской империи среди самых красивых женщин встречалось немало бывших рабынь-грузинок, сомнений более не остается.

Поначалу у Таниоса было всего лишь плотское влечение к этой продажной красавице с волосами апельсинового цвета. В свои восемнадцать, по-деревенски скованный, томимый чувством ущербности и, кроме любовной утраты, несущий в себе более давнюю рану, напуганный, разочарованный, он нашел в объятиях этой незнакомки… примерно то же, что дал ему этот незнакомый город, этот остров, такой близкий его родному краю и в то же время далекий от него: приют ожидания. Ожидания любви, возвращения домой, ожидания настоящей жизни.

То, что могло показаться мерзким в их связи — серебряная монета, — должно быть, напротив, придавало ему уверенности. Тому порукой следующая фраза из «Премудрости погонщика мулов»:

«Таниос говорил мне: за все наслаждения надо платить, не презирай тех, кто честно называет свою цену».

Обжегшись, он не желал больше ни давать, ни слушать обещаний, а заглядывать в будущее и того меньше. Брать, давать, уходить, потом забывать — он дал себе слово жить так. Но так получилось только в первый раз, да и то вполне ли? Он взял то, что дала ему незнакомка, он возвратил свой долг, и он ушел. Но забыть не сумел.

Таниос даже не хотел верить, что тела способны рождать страсть. Возможно, он рассчитывал, что нескольких серебряных монет хватит, чтобы ее погасить.

Поначалу он не чувствовал ничего, кроме банального желания попробовать тот же плод еще раз. Он подстерег ее на лестнице, увидев, пошел следом, несколько приотстав. Она ему улыбнулась и, войдя в свою комнату, оставила дверь открытой. В общем, прежний ритуал, только без апельсинов.

Потом они разыграли друг перед другом ту же пантомиму, повторяли все те же жесты, что в первый раз, когда они любили друг друга. Она была так же нежна, так же молчалива, и ее ладони пахли бергамотом, зреющим в укрытых от ветра садах. Но вот Таниос выговорил свое имя, указав пальцем на себя, а она поймала его за тот же палец и этим пальцем ткнула себя в лоб. «Тамар», — сказала она. Он несколько раз повторил это имя, гладя ее по волосам.

Потом он заговорил, так свободно, будто с той минуты, когда состоялось взаимное представление, эта возможность подразумевалась сама собой. Он рассказывал о своих страхах, о невзгодах, о своих мечтах уехать далеко-далеко, говорил, то негодуя, то увлекаясь, тем непринужденнее, что Тамар ни слова не понимала. Но она слушала, не проявляя признаков нетерпения. И даже реагировала, хотя в какой-то ослабленной манере: когда он смеялся, на ее губах проступала чуть заметная улыбка, когда орал и ругался, она слегка хмурила брови, а когда принимался колотить кулаками по полу и стене, ласково брала его за руки, словно разделяя его ярость. И все то время, пока продолжался его монолог, она смотрела ему в глаза, ободряюще кивала головой.

Однако же, когда он, собравшись уходить, вытащил из своего пояса монету в шесть пиастров, она взяла ее, не притворяясь, будто хочет отказаться, а потом, все еще нагая, проводила его до дверей.

Возвратясь к себе, он принялся обдумывать все, что сейчас наговорил. Оказалось, есть такие слова, такие чувства, каких он в себе не предполагал, и вот в присутствии этой женщины они всплыли на поверхность, а еще есть факты, которых он, кажется, и не замечал, осознал лишь теперь. Их первая встреча подарила ему — не думаю, что будет несправедливостью сказать так, — лишь ощущение телесной умиротворенности. Но после этой, второй встречи вновь обрела мир его душа.

Он, воображавший, что уже познал высшее наслаждение, ныне изведал, притом и плотью тоже, блаженство еще более захватывающее. Разумеется, он не смог бы так открыть свое сердце, если бы подруга могла понять его, во всяком случае, он не рассказал бы, как сделал теперь, ни об убийстве, что совершил Гериос, ни о причинах, толкнувших его на это, ни о пересудах, которыми было окружено его собственное рождение. Но теперь он сказал себе, что наступит день, когда он захочет снова заговорить с ней об этих вещах и расскажет ей все на языке, который она сможет понять.

Время, что он проводил без нее, теперь казалось пустым и тягучим. Осознав, насколько необходима стала ему ее близость, он испугался. Возможно ли, что он успел так привязаться к этой женщине? Помимо всего прочего, она ведь… он не желал произносить это слово, назойливо просившееся на язык, но, короче, она была тем, чем была, и он знал об этом!

Тогда он стал подстерегать Тамар на лестнице, говоря себе, что пора застать ее в обществе других мужчин и образумиться. Но все в нем — и кровь, и душа — захлебнулось бы горечью, если бы он увидел, как она дарит другому такую же улыбку, какой улыбалась ему, и позволяет, чтобы шли за ней до дверей ее комнаты, чтобы грязная мужская рука ложилась ей на сердце. У нее наверняка были другие, много других — можно ли вообразить противное? — но Таниосу все не удавалось убедиться в этом воочию. К тому же Тамар поднималась по лестнице не так часто, как он предполагал; может быть, у нее был где-то другой дом, в котором она вела иную жизнь?