Тогда он пускался бродить: заглядывал в кафе Элефтериоса и на базары, на пристани и в портовые таверны, пытаясь по выговору или по внешним приметам распознать людей из Горного края или с побережья — моряков, негоциантов, путешественников. Но не нашлось никого, кто смог бы его успокоить.

Вечером он поднялся в свою комнату, чтобы провести всю ночь на балконе. Глядя, как гаснут огни Фамагусты, один за другим, до последнего. Слушая гул морских валов и топот солдат из военного патруля. Потом, на заре, когда на улицах стали мелькать, подобно теням, первые прохожие, он забылся, прислонившись лбом к балюстраде, усыпленный городскими шумами. Так и дремал, пока солнце на полдороге к зениту не стало жечь ему глаза. Тогда он поднялся — с едким жжением в желудке, с болью от согбенного положения в спине, готовый возобновить свои поиски.

В то самое мгновение, когда он выходил с постоялого двора, в глаза ему бросилась карета, украшенная британским флагом. Он бросился к ней, крича на языке, который некогда учил:

— Сэр, сэр, мне надо поговорить с вами!

Экипаж остановился, из-за шторки показалась недоуменная физиономия пассажира:

— Вы британский подданный?

Произношение, усвоенное Таниосом, позволяло предположить это, но его одежда говорила о другом. Как бы то ни было, проезжий, по-видимому, был расположен выслушать его, и юноша спросил, известно ли ему о важных событиях, которые произошли в Предгорье.

Пока он говорил, этот человек разглядывал его. И когда он закончил, тот вместо ответа торжествующе возвестил:

— Меня зовут Овсепян, я переводчик британского консула. А вы, вы наверняка Таниос.

Он дал своему юному собеседнику время, потребное для того, чтобы вытаращить глаза от удивления.

— Есть человек, который вас разыскивает, Таниос. Он сообщил в консульство ваши приметы. Это один пастор.

— Преподобный Столтон? Где он? Я так хочу его увидеть!

— К несчастью, вчера он как раз уехал, сел на корабль, идущий в Лимасол.

Из записок преподобного Джереми Столтона: «Окончательные итоги истекшего 1839 года»:

«Я предполагал в ноябре месяце отправиться в Константинополь, чтобы обсудить с нашим послом лордом Понсонби свое решение временно закрыть школу, которое я принял из-за возрастающей напряженности, наблюдаемой во всем Горном крае, а в Сахлейне особенно…

И вот в последние недели, предшествовавшие отъезду, до меня донеслось отдаленное эхо пересудов, согласно которым Таниос и его отец бежали на Кипр. Тогда я спросил себя, не следует ли мне по пути навестить этот остров.

Мои колебания были весьма основательны. С одной стороны, являясь посланцем реформистской церкви, я не желал проявлять ни малейшего потворства в отношении убийцы католического патриарха. Но с другой — не мог же я примириться с тем, что самый блестящий из моих учеников, самый одаренный и преданный, тот, что стал для миссис Столтон и для меня самого чуть ли не приемным сыном, окончит свои дни в петле, не совершив никакого преступления, если не считать таковым сыновнее сочувствие к своему заблудшему родителю.

Итак, я принял решение сделать этот крюк и посетить Кипр с единственной целью отделить судьбу юноши от участи его отца. Не ведал я, что замысел сей в это самое время осуществлялся благодаря мудрому вмешательству Всемогущего, притом без помощи такого ничтожного посредника, как я.

По некоторой наивности (за нее я теперь краснею, но пусть мне послужит извинением моя великая надежда) я был убежден, что стоит лишь прибыть на остров да поспрашивать у людей, правильно ставя вопросы, и я за несколько часов отыщу моего воспитанника. Ведь у него есть характерная примета, по которой его легко опознать, — преждевременно поседевшие волосы, и, как мне говорили, неудачная, но предусмотрительная мысль выкрасить их ему в голову не приходила. А стало быть, я смогу напасть на его след.

В действительности все оказалось сложнее. Остров большой — раз в сорок просторнее Мальты, которая мне знакома куда лучше, — и гаваней на нем много. К тому же, едва начав задавать вопросы направо и налево, я с испугом осознал, что невольно навлекаю опасность на своего протеже. Ведь не я один его разыскивал и, преуспев в своем расследовании, я, может статься, облегчу задачу тем, кто хочет погубить его.

Когда прошло два дня, я смирился и доверил эту деликатную миссию чрезвычайно ловкому человеку, армянину-переводчику нашего консульства мистеру Овсепяну, а сам продолжил свое путешествие.

Уже на следующий день после моего отъезда Таниос был обнаружен — не в Лимасоле, где я его искал, а в Фамагусте. Мистер Овсепян посоветовал ему не покидать постоялого двора, где он устроился, и обещал послать мне весть о нем. Спустя три недели мне ее действительно сообщил секретарь лорда Понсонби…»

Хотя встреча с переводчиком позволяла восстановить дружбу, драгоценную для Таниоса, это нимало не успокоило его в отношении главного: последних новостей с родины. Эмир, по всей видимости, был живехонек. Народное недовольство, конечно, распространялось, поговаривали о волнениях в Горном крае, к тому же великие державы, и, в частности, Англия, Австрия и Россия, вели переговоры о том, как наилучшим образом поддержать султана против интриг его египетского соперника, уже и военная интервенция не исключалась, то есть дела, без сомнения, шли в том направлении, какое было бы желательно для несчастного Гериоса. Но никаких потрясений, ничего такого, что могло бы оправдать его возвращение, не было и в помине.

Таниос снова и снова перебирал в памяти их разговоры с Фахимом, с Селимом, вслушивался в фразы, что звучали тогда, припоминал выражения лиц, и все это теперь открывалось ему в ином свете. Потом представлял Гериоса: как, прибыв в порт, он попадает в руки солдат, осознает истинное положение вещей, и вот он закован, избит, унижен, его волокут на виселицу, он подставляет свою шею палачу, а потом чуть заметно покачивается на утреннем ветерке.

Когда этот образ отчетливо представал перед ним, Таниос чувствовал себя безмерно виноватым. Если бы не его капризы, его ослепление, и угрозы покончить с собой, управитель никогда бы не стал убийцей. «Как я смогу теперь посмотреть в глаза матери, как вынести пересуды соседей?» Тогда он думал об отъезде: уехать далеко, как можно дальше.

Но тут же опоминался, вновь думал о Гериосе, видел его испуганные глаза, какими они были в день убийства патриарха, и представлял себе, что таким же взглядом он смотрел на веревку, так же ужаснулся, узнав о предательстве. И Таниос опять, как тогда, обращаясь к нему, шептал: «Отец!»

Тогда я отвел Таниоса в сторонку, как велел мне мой долг, и сказал ему: «Подумай хорошенько, тебе нечего делать в этой войне.

Египтянам ли властвовать в Горном крае или туркам, французы ли переиграют англичан, проведя свою шашку в дамки, или наоборот, — тебе от этого не станет ни жарко ни холодно».