Появились комсомольские бригады плотников, каменщиков, столяров. Была проделана огромная работа по устройству жилья для населения.

Я глядел на трудовой энтузиазм моих молодых ветеранов и думал о том, что не только боевой, но и трудовой их комсомольский подвиг достоин пера нового Николая Островского.

В лесах, тем временем ронявших багряный свой убор, шли упорные, регулярные занятия, боевые учения. Ряды ветеранов пополняли новички, такие же, впрочем, безусые, как и ветераны. Я уж говорил, что по возрастному составу танковые части были в основном молодежные. Но новички есть новички, и их нужно готовить к войне, приобщать к боевым традициям армии.

Торжественно вручалось новичкам боевое оружие. Представьте себе поляну, окруженную тонкими кленами. Застыл в праздничной тишине строй молодых автоматчиков механизированной бригады. Тихо так, что кажется — слышно биение сердец.

— Красноармеец Мосалов! — выкликает ротный командир, старший лейтенант И. М. Шампоро.

Четко печатая шаг, вышел и встал перед строем комсомолец Сергей Мосалов. Косится взглядом на автомат, который держит в руках ротный.

— Этот автомат, номер 2837, принадлежал… — голос ротного чуть дрогнул, — лучшему воину нашего подразделения сержанту Щербине. Сержант Щербина из этого автомата уничтожил гитлеровцев больше, чем помещается патронов в его двух дисках. В последнем бою, освобождая землю родной Украины, Щербина из этого автомата сразил 25 фашистов, был тяжело ранен и отправлен в госпиталь. Из госпиталя пришло письмо, которое Щербина продиктовал медсестре. Просит бить врага без пощады, до полной победы. А его оружие передать достойному молодому бойцу.

— Красноармеец Мосалов! — Старший лейтенант протянул автомат молодому воину. — Вручая вам этот боевой автомат, надеюсь — выполните наказ сержанта Щербины. Наказ Родины.

Мосалов бережно принимает оружие из рук командира, несколько минут не может совладать с волнением. Наконец произносит звонким юношеским голосом:

— Товарищ старший лейтенант! Я клянусь… перед всей ротой… оправдаю доверие Родины. И еще… прошу написать в госпиталь сержанту Щербине: его автомат попал в надежные руки…

Ротный, улыбаясь, доканчивает за него:

— …которые умножат боевой счет этого славного оружия. Напишем, товарищ Мосалов, обещаю…

Красноармеец Мосалов подносит автомат к губам и целует боевое оружие.

Церемония эта проходит повсеместно — у танкистов, артиллеристов, минометчиков, везде пробуждая высокий боевой дух и патриотический порыв.

Враг не мог смириться с потерей Киева, под Коростенем и Житомиром он перешел в контрнаступление, которое, однако, захлебнулось, наткнувшись на сопротивление Воронежского фронта, переименованного теперь в 1-й Украинский.

1-му и 2-му Украинским фронтам предстояло перейти в наступление между Житомиром и Кировоградом, развивать наступление в глубину.

1-я танковая армия была передана в состав 1-го Украинского фронта и начала перегруппировку в район Киева.

Один из эшелонов 20-й гвардейской Краснознаменной, как теперь стала называться наша механизированная бригада, в ночь на 10 декабря прибыл к станции Дарница, что под Киевом, и остановился перед закрытым семафором. В этот момент на станцию набросились вражеские бомбардировщики.

Наши зенитчики открыли заградительный огонь. Есть такой у них способ ведения огня — расчертят небо на квадраты батарей, и каждая из них бьет в свой квадрат как в копеечку. Делается это одновременно всеми батареями, и в небе возникает огневая завеса, через которую довольно трудновато прорваться вражеским самолетам.

Трудновато, впрочем, еще не означает, что невозможно. И вот бомбы падают, осколки своих зенитных снарядов градом сыплются на землю. Ад кромешный, того и гляди, падешь жертвой своего же осколка.

Людей из эшелонов мы давно вывели, а сами с начальником оперативного отделения майором А. П. Коваленко перебежками, под падающими осколками, пробираемся на станцию в поисках железнодорожного начальства, чтобы узнать, до каких пор будут держать нас перед закрытым семафором, оставляя на съедение вражеским коршунам.

Осколки падают то справа, то слева, а мы с Коваленко знай ползем себе.

— Тут, наверное, они, голубчики, станционное начальство, — говорит Коваленко, указывая на двухэтажное станционное строение. — Там, наверху, обычно кабинет начальника станции.

— Да какой же дурак заберется на второй этаж во время бомбежки! — возражаю я.

— Можете поверить мне — я ж старый железнодорожник, — обижается Коваленко.

Счастливо увернувшись от осколков, добираемся до этого строения, взбегаем наверх. Действительно, сидят двое в форме железнодорожников, отвечают почему-то шепотом: нету, дескать, самого, а они люди маленькие. А где же сам? Не знают, да и, мол, время ли сейчас его искать… Может, в бомбоубежище? Где бомбоубежище? Показали. Но туда не пробраться — бомбы рвутся прямо по дороге, одна за другой.

Делать нечего. Пришлось ждать, пока воздушный налет утихнет.

Идем к бомбоубежищу.

Торкнулись было к двери. Она вдруг распахивается, вырывается оттуда клуб не то дыму, не то пару, а из него — голый человек. Пожар? Вслед за первым — второй человек в чем мать родила, за ним третий. Целый взвод нагишом — и один за другим кидаются головой в сугроб.

— Да это ж не бомбоубежище, это ж парная! — кричит Коваленко, и оба мы принимаемся без удержу хохотать. Смеемся долго, утираем слезы и снова хохочем.

— А бомбоубежище, оно вот, наверное, — наконец выговаривает Коваленко и показывает рукой в другую сторону. Бог ты мой: бетонная узкая яма, сверху покрыта тоненьким слоем рубероида. Угоди туда одна-единственная бомбочка — это же готовая братская могила! Действительно, лучше уж в бане укрываться. Выходит, практичные жители решили совместить приятное с полезным — после ночных страхов попариться…

Наконец семафор поднят, мы спешим в Киев.

Киев… Отсюда я начал свою фронтовую дорогу, и вот она снова привела меня сюда, в Киев — мать городов русских.

В моем родном армянском языке нет грамматической категории рода, но, освоив русский, ставший мне за годы службы в армии вторым родным языком, я все-таки никак не мог принять этого русского выражения: Киев — слово мужского рода, мужественное слово, и вдруг — «мать городов»… И только вот теперь, в войну, я вдруг ощутимо и явственно понял, что если самое дорогое на свете понятие по-русски звучит «Отчизна», по-украински — «Вітчизна», то в озадачившем меня выражении нет ничего противоестественного.

Он, Киев, — мать городов и государственности русских и украинских братьев — вставал из руин. Несмотря на близость фронта, киевляне — и стар и млад, — радостные и возбужденные, очищали улицы и парки от развалин и обломков. Особенно злобствовали отступающие гитлеровцы на Крещатике — здесь буквально не осталось ни единого целого здания.