– Как уж те рубашечки не припомнить…

– Ну тебя! Своих грехов мало, ещё чужие считать?

Вот это была правда святая. Беда многих вынудила замараться. Кто-то страшным воплем вопил над скудельницами семьян, взятых поветриями заморного времени. Кто-то добывал умиральные рубашечки чужих деток, зазывал смерётушку к своим, слишком многочисленным и большеротым… Путь смерётушке тропила вдова Опалёниха. Сама с того неплохо жила. Держала собственный двор. В жемчужных колтах ходила.

– Ну а Карасиха колтушки узнала. Не стала под рогожу выкладывать, назад принесла.

– Добрая она, Карасиха.

– Все добрые. А своя рубаха каждому ближе к телу.

– Девка-то что теперь?

– Да что. Кузнецы увели пока, там видно будет.

Снаружи царствовала уже сущая тьма, прорезанная лишь огоньками уличных светильников. Верешко сидел в кладовой «Барана и бочки», голова то запрокидывалась, то падала на грудь. Отдав тележку, ненадолго сел, вытянул ноги, пригрелся… Когда в кладовую заходили, он вздрагивал, виновато бормотал, садился прямо… голова тут же начинала снова клониться. Витала смутная мысль об отце, в это самое время всё крепче напивавшемся в «Зелёном пыже». Никак не получалось додумать её до конца…

Прикосновение заставило вскинуться. Верешко распахнул глаза. Над ним стояла Тёмушка со старой шубой в руках.

– Ты что?..

Голос прозвучал хрипло. Клочья сна расползались медленно, как талый снег, потревоженный в проруби.

Дочка палача смутилась, отвернулась, хотела ответить, но в кладовую заглянула Озарка. Принесла хороший узелок съестного и несколько медяков – его сегодняшний заработок. Верешко беспамятно взял то и другое. Тряхнул головой, нахмурился, протянул деньги обратно.

– Лучше… у себя подержи, тётя Озарка. – «Отик найдёт, снова загуляет без удержу…» – А то домой понесу, не нарваться бы впотьмах на кого.

– Конечно, маленький.

Попробовал бы кто другой так назвать Верешко! Озарке почему-то было можно. Она обняла его на прощание. Верешко ткнулся носом в запонец девушки, пахнувший сдобным домашним теплом… Между прочим, в «Баране и бочке» с некоторых пор начисто перестали красть, и почему бы?.. Снаружи по-прежнему колыхались на ветру полотнища ледяной влаги. При мысли о том, чтобы туда выходить, по телу прошла корча.

– Ты, может, тележку возьмёшь? – негромко, участливо спросила Озарка.

Верешко аж бросило в пот. Жаркий стыд смёл последние остатки сонливости. На тачках увозили домой уже самых пропастных пьянюг, растливших последнюю честь. Горожане даже не порицали безнадёжных «мочеморд», они были назиданием и посмешищем. Верешко уставился в пол:

– Отик не такой…

– Завтра придёшь? – подала голос Тёмушка.

«Не твоего ума дело, обрютка!» Вслух он буркнул:

– А то…

«Зелёный пыж» был самым дешёвым кружалом, поскольку стоял на краю Дикого Кута. Сегодня моросило по всему Шегардаю, но в остальном городе случались и вёдрые, краснопогодные дни без дождя, а здесь – никогда. Работники кружала только поспевали крышу чинить.

На подходах к «Пыжу» город постепенно превращался в деревню, даром что спрятанную за Ойдриговой стеной. Уличная мостовая сменялась узенькими мостками. Сплошные заборы – плетнями из жердей и толстых стеблей, нарезанных в ближайшей куговине. Постепенно пропали уличные светильники…

На крылечке Верешко помедлил. Несколько раз, как перед последним прыжком, вдохнул зябкую сырость, долетавшую с Воркуна. Поднял голову к мреющим облакам… Что ждало внутри? Новая оплеуха с пьяным рёвом: «Так-то ты отца чтить вздумал, щенок?» Вовсе бесчувственное и недвижное, сокрушительно тяжёлое тело – поневоле задумаешься, отчего тележку не взял?..

Корень страха в безвестности. Когда доходит до дела, всякая боязнь отбегает. Верешко потянул дверь.

Наружу ринулся густой кислый смрад несвежего пива, перегорелого жира, похмельного дыхания… В уши ворвались шум, хохот, пение, ругань, стук игральных костей. Сквозь мерцающий угар в сторону Верешко обратились бледные, размытые пятна.

– Затворяй дверь, сучий выкормок, тепло упускаешь!

– Молочишко дальше улицей продают!

Верешко попятился, чуть не выскочил вон, но из-за ближнего стола уже полезло большое, лохматое и свирепое.

– Кто Малютино детище бесценное лаять осмелился? Сын к отцу пришёл, совету вашего не спросил!

У Верешко толкнулся в груди горячий комок. Парнишка бросился вперёд, обхватил валяльщика поперёк тела:

– Отик! Отик…

Больше ничего выговорить не смог. Убоялся расплакаться. Малюта сгрёб его, вмял щекой в засаленный, некогда нарядный кафтан:

– Пойдём, сын! Пойдём скорее домой! Недобрые они тут… – И опрокинул в рот остаток из кружки. – Сторонись, душа! Оболью!..

За столами начали смеяться. Верешко ничего кругом не видел, не слышал и замечать не хотел. Отец обнимал его. Они шли домой.

Малюта величественным движением высыпал на стол горсть медяков. По мнению Верешко – слишком щедрую, но это тоже не имело значения. Отец держал его за плечо, на лбу отпечаталась петлица с пуговкой от родного кафтана. Ничто во всём свете больше не имело значения.

Дверь бухнула за спиной. Отсекла хмельной гомон кружала, оставив отца с сыном в объятиях очищающего дождя. Даже ветер, грозивший выдуть из-под заплатника остатки тепла, казался Верешко ласковым, полным уверенных обещаний.

– Завтра встанем пораньше, – рассуждал Малюта. Язык лишь чуть заплетался. – Ремесленную отмоем… Всё, сын, надоело мне по чужим застольям усы в пиве мочить. Хватит! За дело браться пора. Жёлудя с Рощинкой назад позовём… не бросят они Малюту… не бросят…

Впереди, в непогожей мгле, всё ярче разгорались светильники. Скоро угол Клешебойки и Вторых Кнутов. Там и домой прямая дорога… ну, почти…

– А вработаемся, – продолжал Малюта мечтательно, – серебра настяжаем… раба прикупим, слышь, сынище? Раба! Чтобы веселей дело шло… чтобы не сбежал, как вольные, при первой невзгоде…

Против света вдруг выросла невысокая серая тень. Потом ещё одна и ещё… потянулись цепочкой.

Камышнички!..

Да не взрослые босомыки – ребятня. Безжалостные волчата. Раздеть пьяницу, плетущегося из кружала. Обобрать сверстника, сумевшего раздобыть грошик и немного еды… Верешко, уже мысленно выкладывавший на домашний стол честно́й Озаркин хабарик, споткнулся, застыл. Кругом вновь сгустилась холодная тьма, дом стал далёким, как недостижимые тучи. Малюта наткнулся на сына, тоже остановился. Невнятно, безразлично спросил:

– Что… что?

Верешко мельком покосился. Отец ещё как-то стоял, но глаза уже слиплись. Верешко вылез из-под его руки, сделал шаг, заслонил. Он был готов принять бой, только не спешил бросать узелок с ужином. Не хотел пачкать без толку.