Рассвет? Рассвета не будет.

Как ни странно, рассвет в конце концов наступил: мутный, серый, стылый, но это был он, родимый. На улицах объявились люди, заскрипел снег под ногами, серебряной россыпью взвился перезвон колокольчиков на санях. Миша хотел кликнуть извозчика, но вовремя спохватился. К Монне никак нельзя: туда его бес-фраер отправил. Нет, второй раз Клёст на эту удочку не попадётся! И вообще, извозчикам веры нет: такой прохвост его в «Астраханскую» свёз, прямиком бесу в лапы. А после сам бес ямщиком прикинулся, в ад доставить хотел, с ветерком – хорошо, Миша подлый обман вовремя раскусил. В геенну огненную всех извозчиков, топаем пешедралом, здоровее будем...

Спаси и сохрани Господь Москалёвку с её любопытными Сороками! Два дома от церкви – то, что нужно. Ближе к храму – дальше от беса, сюда рогатый не сунется. А после...

Миша в точности знал, что будет делать после.

Всё оказалось так, как обещала тётка, даже лучше. Колотый горшок на тыне, резные наличники. Старуха Никифоровна обрадовалась новому постояльцу, ничуть не смутившись его внешним видом. Чувствовалось, что тут ночевали всякие, и Миша – не самый подозрительный. С порога предложила горячего чаю, провела в комнату: крохотную, пустую, но чистую, с белеными стенами. Клёст вручил старухе задаток за три дня – и, сняв лишь пальто с ботинками, рухнул на топчан у стены.

Тот не скрипел, в отличие от пыточной кровати у Монне.

Миша был уверен, что сразу провалится в сон. Не тут-то было: вспомнилась Оленька, которую обнимал за плечи мертвец. Морок, наваждение! Оленька жива, с ней всё хорошо. Она далеко, и слава Богу, бесу до неё не добраться. Но подлый червь уже грыз, точил душу. А вдруг не морок? Он, Клёст, вырвался из вражьих лап, а Оленьку катафалк сейчас увозит туда, откуда нет возврата? Останься Миша – может, и спас бы невинную душу. А теперь некому на помощь прийти, встать у беса на пути...

Нет! Не всемогуще бесовское отродье. Иначе он, Михаил Суходольский, уже бы на сковороде жарился. И с Оленькой, чистым сердцем, Бог беды не допустит. Не дотянуться аду до Петербурга, не по зубам ему наше спасенье. Поглядим ещё, кто кого, поглядим...

Он спал и не знал, что спит.

* * *

...вяло жевал рябчика, не ощущая вкуса. Мелкие птичьи косточки хрустели на зубах. Красное «Château Le Cône» пилось как вода: ни удовольствия, ни хмеля. Миша спросил водки. Он надеялся хотя бы тупо опьянеть. В какой-то момент, после пятой или шестой стопки, это ему удалось. Но хмель мигом выветрился, оставив в голове вязкую тину. Раками на дне в ней ворочались неприятные мысли.

Это началось вскоре после убийства Сурового. Возвращаясь домой, Клёст отметил, что нисколько не переживает по этому поводу. Железные нервы, подумал он. При избранном роде занятий это дорогого стоит.

Он не знал, как дорого это ему обойдется.

Промышлять и дальше в Петербурге становилось опасно. После третьего курса Миша бросил институт, начав кочевую жизнь «гастролёра». В беспрестанных поездках он и заметил, что мир вокруг него выцветает, делаясь всё более пресным и блеклым. Миша ел острые блюда – иначе он не ощущал вкуса. Нос ловил бледные отголоски самых ярких запахов, будь то смрад отхожего места или аромата женских духов. Вкус любимых папирос «Дюшес» стёрся, дым не кружил голову, как бывало раньше, даже после десятка жадных затяжек натощак. Вино и водка не пьянили, зато наутро, если перебрал накануне, исправно болела голова. Жара, холод, боль, голод и сытость – всё это Клёст ещё ощущал, но опасался, что их черёд не за горами.

Вместе с ощущениями чисто физиологическими у него начали притупляться чувства. Когда все вокруг хохотали над анекдотом, Клёст вежливо улыбался или делал вид, что смеётся – в зависимости от компании. Раньше Миша любил симфонические поэмы Листа, был неравнодушен к Шопену и Чайковскому, но чем дальше, тем больше любая музыка, от возвышенной до кабацкой, представлялась ему бессмысленным набором звуков. Нет, не раздражала – оставляла равнодушным. Книги его тоже не увлекали. Он нисколько не сочувствовал чужому горю, а для собственного не находил причин.

Как, впрочем, и для радости.

Пропал кураж. С прежней тщательностью, но без былого увлечения он планировал очередной гранд. Шёл на дело без волнения и азарта. Возвращался, равнодушен к ужасу и покорности жертв, к деньгам, к успешному завершению опасного дела – ко всему. Он пытался вспомнить, что и как чувствовал, когда отец и мама были живы, а он ещё не купил свой первый револьвер. Воспоминания приходили безотказно – память изменения не затронули. Но они не насыщали, как воспоминания о хлебе или мясе.

Медленно, но верно Михаил Суходольский становился живым мертвецом. Тело без чувств и страстей, которое по странному попущению вышних сил ещё ходит, дышит, разговаривает, грабит кассы и притворяется живым. По идее, осознав это, Миша должен был испугаться, запаниковать, что-то предпринять. Увы, не было ни страха, ни сожаления. Собственные метаморфозы также оставляли его равнодушным.

– ...Суходольский? Какая встреча! Сколько лет, сколько зим!

Однокашник, отметил Миша. Сергей Одинцов. Не виделись лет десять. Одинцов был навеселе: шумен, громогласен, рад встрече. Стоило ему позавидовать, но зависть не шла на зов.

– Ты, никак, уже отобедал? Я тоже! Ты свободен?

Миша неопределённо покачал в воздухе ладонью. Одинцов воспринял его жест, как изъявление полной и окончательной свободы:

– Вот и чудненько! Айда на ипподром! И верно, какие дела в воскресенье? Через час вечерние заезды, как раз поспеем. Расскажешь заодно о себе. А я, брат, у Морозовых инспекционным инженером служу. По фабрикам-мануфактурам разъезжаю, рекомендации даю, что где обновить нужно: новые машины из Англии выписать или на месте старые наладить. Работа интересная, да и платят изрядно.

По румяной физиономии Одинцова, сильно раздавшегося вширь за прошедшие годы, было видно: не врёт человек. И платят изрядно, и доволен он всем.

– Едем!

Устоять перед напором Сергея было невозможно, и как-то нечувствительно оба оказались на ипподроме. Следуя примеру однокашника, Миша поставил пять рублей на орловского рысака по кличке Пилат, серого в яблоках. Рысак пришёл вторым, денег Клёст лишился, но приобрёл иное. На трибунах, в толпе возбуждённо орущих зрителей, к нему вернулся утраченный, казалось, навсегда азарт. Мир сделался цветным, звонким, какофония духового оркестра, долетавшая со стороны Витебского вокзала, чудесным образом превратилась в музыку. Воздух наполнился ароматами горячих пирожков, сигарного и папиросного табака, «тройного» одеколона.

У Миши загорелись глаза.

– Ставлю! На Бергамота!

– На Весталку!

– На Ахиллеса!..

К счастью, он позабыл о десятирублевой ассигнации, которую по случайности сунул в другой карман, отдельно от остальных. Все имевшиеся в наличии деньги Миша просадил, но десятки с лихвой хватило на ужин в трактире при ипподроме. Трактир не по чину именовался «рестораном», половые усердно коверкали речь, полагая, что говорят по-французски, но кормили здесь недурно. Ах, каким нежным было каре ягнёнка со спаржей и каперсами! Оно просто таяло во рту. А устрицы? Несите ещё дюжину с горчицей! Дюжину с лимоном! Вина! Мадеры! Плевать я хотел, что положено пить с устрицами, а что с ягнятиной...