противовес всесоюзной[478]. Волна репрессий выплеснулась за пределы бывшей столицы, когда в связи с «ленинградским делом» арестовали и расстреляли Николая Вознесенского – начальника Госплана в Москве. Это, в свой черед, привело к чисткам уже внутри Госплана[479]. И в октябре 1949 года (в том же месяце, когда арестовали Вознесенского) в центре другого витка репрессий, связанного с первым и названного «московским делом», оказался Георгий Попов[480].

«Московское дело» началось в октябре 1949 года с анонимного доноса трех «инженеров-коммунистов» из Москвы, решивших разоблачить Попова перед Сталиным и членами Политбюро. Эти трое сообщали, что у Попова «самокритика зажата так, что и пикнуть никто не может на начальство, стоящее на ступеньку выше»[481]. Они также обвиняли молодого партийного руководителя Москвы в злоупотреблении служебными полномочиями, в кумовстве, в том, что он, «ленивый по природе, безграмотный в ленинизме», устроил настоящую «эпидемию дачного строительства» для представителей советской элиты, а самое главное, что он возомнил, будто когда-нибудь сам сделается высшим руководителем СССР. В качестве доказательства непомерных амбиций Попова инженеры приводили такой пример: на банкете, устроенном в честь 800-летия Москвы, один из прихвостней Попова поднял тост «За будущего вождя нашей партии Георгия Михайловича». Присутствовавший Попов, – доносили анонимные инженеры, – «пропустил мимо ушей и будто согласился с прогнозом»[482].

Прочитав заявление инженеров, Сталин распорядился провести в отношении Попова официальное расследование. В конце октября, излагая собственные критические замечания в адрес Попова, Сталин написал: «Я считаю своим долгом отметить два совершенно ясных для меня серьезных факта в жизни Московской организации, вскрывающих глубоко отрицательные стороны в работе тов. Попова». Во-первых, соглашаясь с безымянными инженерами, Сталин находил, что в московском партийном аппарате действительно давно «зажимается самокритика». Во-вторых, продолжал Сталин: «Для меня ясно, что партийное руководство Московской организации в своей работе сплошь и рядом подменяет министров, правительство, ЦК ВКП(б), давая прямые указания предприятиям и министрам, а тех министров, которые не согласны с такой подменой, тов. Попов шельмует и избивает на собраниях»[483].

Министры и заместители министров, которые присутствовали на заседании у Попова в январе 1947 года, наверняка поддержали бы второе обвинение.

Уже в начале декабря 1949 года Попова сняли с обоих руководящих постов – в Моссовете и в Московском горкоме партии. Он был понижен до должности министра городского строительства СССР и еще некоторое время был причастен к проекту строительства московских небоскребов, но вскоре его ожидало новое понижение до министра сельскохозяйственного машиностроения СССР, после чего его перевели из Москвы в другой город[484]. Постановление Политбюро, в котором сообщалось об отстранении Попова от работы, а также заявления по этому поводу от московской партийной организации широко распространялись и обсуждались на партсобраниях[485]. Особенно заинтересовало снятие Попова с должности тех, кто работал над проектами московских небоскребов.

В январе 1950 года более трехсот коммунистов и кандидатов в члены партии, работавших в УСДС, собрались для обсуждения «московского дела» и недавнего заявления Московского горкома партии «Об ошибках в работе т. Попова Г. М. и бюро МК и МГК ВКП(б)»[486]. Попов с самого начала имел прямое отношение к проекту небоскребов, и многие из сотрудников УСДС, привлеченных к работе над будущей высоткой в Зарядье и новым зданием МГУ, лично общались с попавшим в опалу московским градоначальником. Наверняка ни для кого не было секретом, что Попов навлек на себя недовольство министерских чиновников, отвечавших за возведение небоскребов, ровно тем, в чем его и обвиняли: тем, что он, по словам самого Сталина, «сплошь и рядом подменяет министров». На первых заседаниях, посвященных небоскребам, Попов без стеснения распекал министров и их помощников. Он прилюдно насмехался над ними и пытался нагнать на них страху, намекая на свои неформальные связи со Сталиным. На том январском партсобрании сотрудники УСДС одобрили принятое Московским горкомом партии решение о снятии Попова и, выступая по очереди, призвали повысить уровень критики и самокритики в собственной организации. Однако тогда, в 1950 году, у сотрудников УСДС были и другие заботы: Попов был не единственным, кого постигли неприятности в связи с «московским делом». Рвануло и гораздо ближе.

Советские архитекторы видели в снятии Попова часть целой цепи событий, которая завершилась падением самой видной фигуры в московских архитектурных кругах – главного архитектора Москвы Дмитрия Чечулина. Руководивший строительством сразу двух небоскребов – в Зарядье и на Котельнической набережной, Чечулин обладал в послевоенной Москве огромным влиянием. Он входил в ближний круг Попова, и в 1949 году эта близость дорого ему обошлась. Дело Чечулина началось в июне 1949 года, когда работа над проектом небоскребов длилась уже около двух лет. Недовольный и обиженный инженер Л. М. Гохман написал Сталину письмо. Гохман был главным инженером небоскреба на Котельнической, и его утомила привычка Чечулина произвольно менять проект и планы. И вот Гохман решил обратиться к Сталину и доложить ему о бесхозяйственности и самоуправстве Чечулина.

Начиналось письмо Гохмана Сталину с выражения благодарности и восхищения: «Вам пишет коммунист, инженер, главный конструктор высотного здания МВД СССР. Счастливая задача, нет большего счастья для советского человека, как работать по лично Вами данному указанию, Вами, спасшему нашу Родину, наших жен и детей от позора и рабства, и счастья для советского инженера выступить в соревнование с „хваленой“ американской техникой и доказать миру, что мы не только духовно и морально выше „американского образа жизни“, но и технически выше их»[487]. Прямо опираясь на первое постановление о небоскребах и вообще прибегая к доводам в духе ждановщины, Гохман заверял Сталина в том, что «принципиальная конструктивная схема здания решена оригинально и ни в какое сравнение не может идти со стандартными американскими решениями»[488]. Гохман с гордостью добавлял, что тот метод, который он применяет для здания на Котельнической, не только сэкономит стране полторы тысячи тонн стали: «самое главное, что при этом жесткость здания, что является самым ценным для высотного сооружения, в четыре раза больше любого другого из утвержденных к строительству в Москве высотных зданий и в восемь раз больше любого американского небоскреба»[489]. Заверив таким образом вождя в своей идейной преданности, Гохман перешел к сути. Инженер изобличал Чечулина и заодно Андрея Ростковского – второго главного архитектора, отвечавшего за небоскреб на Котельнической. И Чечулину, и Ростковскому было в ту пору за сорок, они учились уже при советской власти, и обоих в 1948 году удостоили Сталинской премии за проект дома на Котельнической набережной[490].

По словам Гохмана, Чечулин и