войны начатое пришлось остановить, а потом многое так и оставалось незавершенным. В старый план не вносились никакие коррективы с учетом изменившихся обстоятельств и новых технологий, появившихся уже в послевоенные годы, и до конца 1940-х он оставался руководящим документом для московских планировщиков. Московские небоскребы хорошо вписывались в уже существующую схему, однако с приближением нового десятилетия становилось ясно, что Москва нуждается в разработке нового Генплана.

Вышедшее в феврале 1949 года постановление о создании нового плана реконструкции Москвы не давало планировщикам почти никаких указаний, однако в нем был сформулирован официальный взгляд на Генплан 1935 года: он одобрялся, и упоминалось также, что во многом его задачи оказались «перевыполнены». Строительство Московского метрополитена, расширение газопроводной системы, возведение мостов – все это отмечалось как важнейшие успехи. Заявляя, что «в ближайшие 3–4 года основные задания десятилетнего плана реконструкции городского хозяйства Москвы будут выполнены», государственные и партийные чиновники теперь, в 1949 году, явно воспринимали второй Генплан как программу, которая во многом будет опираться на крепкие основания, уже заложенные выполнением первого Генплана. Этот бравурный тон вполне годился для перепечатки в «Правде», но за закрытыми дверями столичные архитекторы и градостроители предлагали произвести более трезвую оценку того, что действительно было достигнуто с 1935 года.

И вот, принявшись в 1949 году за работу, команда архитекторов и планировщиков очень скоро обнаружила, что обширные части программы 1935 года остались неосуществленными. Работавшие над черновым планом собрали свои находки и рекомендации в брошюры с грифом «секретно», и среди них есть документ под названием «Достижения Генерального плана реконструкции Москвы». Слева в этом документе перечислялись пункт за пунктом все задачи плана 1935 года. Справа же располагались комментарии, пояснявшие, в какой мере выполнен соответствующий пункт. Глядя на эти столбцы, легко было понять, сколько обещаний так и остались на бумаге. Хотя в строительстве метро, прокладке газовых труб и возведении мостов наблюдался прогресс, напротив десятков других пунктов Генплана 1935 года значились пометки «не выполнен», «полностью не выполнено» или «не осуществлено». Некоторые улицы – например, Садовническая набережная – не были вымощены заново, а другие – как часть Волхонки – не были расширены. Знаменитую улицу Горького расширили и застроили, но не до конца. На других столичных магистралях, например, на Ленинградском шоссе и Садовом кольце, работы тоже не были завершены[516]. Городской парк трамваев, троллейбусов, автобусов и такси недотягивал до количественного показателя, обозначенного в качестве цели в 1935 году. А главный объект Генплана 1935 года – Дворец Советов – так и не был построен[517]. Однако для среднестатистического горожанина важнее всего было другое последствие недовыполнения плана – острая нехватка жилья. Из тех жилых площадей, о которых говорилось в Генплане 1935 года, удалось построить лишь 20 %[518]. Со строительством больниц и школ дело обстояло еще хуже.

По мере того как обретал очертания второй Генплан, городские власти пытались наверстать упущенное время. Главным стержнем послевоенной программы реконструкции стало жилищное строительство. В предварительных рекомендациях архитекторы, работавшие над новым планом, призывали построить 115 тысяч новых квартир лишь за первые пять лет, а к 1959 году довести их количество до 300 тысяч[519]. Хотя это, конечно, не может сравниться с размахом кампании жилищного строительства, во всесоюзном масштабе развернутой Никитой Хрущевым в 1957 году, во втором сталинском Генеральном плане реконструкции Москвы признавалось, по крайней мере, на бумаге, что власти видят самую безотлагательную потребность столицы – потребность в жилье[520]. В марте 1950 года Хрущев в качестве нового первого секретаря Московского горкома партии выступил с речью о новых шагах к созданию второго Генплана. Будущий лидер страны объявил: «Жилищное строительство выдвигается сейчас как одна из важнейших задач партийных и советских организаций»[521].

Новый Генплан был обнародован в 1952 году, и произошло это совсем буднично, без каких-либо торжественных заявлений. Выступая на XIX съезде партии в октябре того года, официальные лица повторяли обещание Хрущева сделать важной задачей нового плана строительство жилья, а также школ и больниц[522]. В итоге московский послевоенный план оказался рассчитан на десять лет, охватывая период с 1951 по 1960 год. По замечанию Тимоти Колтона, «этот документ не содержал тех славословий монументальному строительству, каких от него, быть может, ожидали»[523]. Зато во втором и последнем сталинском Генплане реконструкции Москвы нашли широкое отражение реальные нужды и заботы города и его жителей.

И все же то представление о будущем облике Москвы, которое формулировалось в конце 1940-х – начале 1950-х, складывалось под воздействием двух противоположных сил: приземленных потребностей и тяги к монументальности. Сделав главной задачей послевоенного Генплана жилищное строительство, власти признали, что горожане существуют в ужасных бытовых условиях. И в то же время планировщики не отрекались от прежних клятв в верности монументальной архитектуре. Точно так же, как образцово-показательным объектом Генплана 1935 года был Дворец Советов, во втором сталинском Генплане главными элементами градостроительной программы стали восемь небоскребов. В результате жилищное строительство было противопоставлено монументальному, и перевес в этой борьбе намечался в сторону идейных, а не практических соображений.

Как и в Генплане 1935 года, в послевоенном плане выделялась юго-западная часть столицы: там планировалось развернуть особенно масштабное жилищное строительство. Когда был обнародован новый Генплан, на юго-западе сооружалось высотное здание МГУ. Университетский небоскреб должен был стать центральной точкой нового жилого района. Вокруг высотки планировалось возвести единообразные, выдержанные в неоклассическом стиле жилые кварталы, причем потребности жителей ставились на второе место, а на первое – верность монументальной эстетике. В конечном итоге, колоссу на Ленинских горах и остальным его высотным собратьям предстояло оттягивать на себя ресурсы от жилищного строительства.

В апреле 1950 года Лев Руднев, главный архитектор высотки на Ленинских горах, встретился с коллегами в московском Союзе архитекторов. Руднев описал, как недавно поднимался на вершину строившегося здания, и сказал, что его поразил вид, открывшийся с недавно возведенного 16-го этажа. «Я никогда не видел, как развернулась Москва в своем величии», – сказал архитектор[524]. Руднев не стал вдаваться в подробности и описывать открывшиеся ему виды, но наверняка он заметил неприглядность и запущенность раскинувшегося внизу города. Московские небоскребы увеличивали беспорядок, который воцарился в столице задолго до них. Виды, открывавшиеся теперь благодаря появлению высоток, обнаруживали непреднамеренные последствия монументализма сталинской эпохи: хаотичные сети дорог и рельсовых путей, проложенных для подвоза стройматериалов на стройплощадки, бараки и общежития, на скорую руку возведенные для вольных и заключенных строителей (илл. 4.12), а вдалеке – еще строившиеся новые жилые кварталы для множества москвичей, выселенных