– И что?

– Уже в ближайшее время нужно будет заказывать изготовление стационарной плиты, и устанавливать по местным стандартам. Что мы оставим на ней?… Последовать формальному протоколу и поместить на камне эту умышленную маску, эту фальшивку значило бы не просто обмануть всех, включая самого господина Бариста… Это значило бы навсегда запечатать его имя в небытии, непроницаемом и необратимом, без всякой надежды на возвращение. Даже без примечания к названию эмигрантского кладбища. Я не говорю сейчас о прежнем его имени, данном при рождении, и давно оставленном и забытом. И не об эфирном титуле на «Радио Монтенегро» или том нелепом односложном прозвище, которым некоторые взялись называть его здесь, по лени и невежеству. Нет.

Речь идет о главном – о том литературном псевдониме, о котором рассказывал нам Иосиф Кан, и ради которого, если мне не изменяет память, всё и затевалось когда-то…

Если только мы не расстаемся с мыслью сохранить, пусть и пунктиром, хотя бы какие-то следы, ведущие к нему, – для тех, кому когда-нибудь, как мы полагали, захотелось бы вернуть его – здесь или в России… Когда-нибудь, со временем…

Одним словом, я мог бы устроить (и документально обеспечить) изготовление иной подписи, которая не противоречила бы протоколу, как делают изредка в случае творческих псевдонимов. Например, сверху выбить крупно по-русски: «Имярек, русский писатель», а ниже: «живший в Черногории под именем таким-то», или просто в скобках – латиницей: «Примож Самарджич». Нужно только решить…

– Вы говорите, у нас есть еще время? Давайте подумаем…

Не может быть – сомневаются неверующие, – чтобы разговор этих двоих вот так и оборвался здесь, и в нем ни разу не была бы упомянута та, что представлялась Артичеллой.

Но мы не знаем.

В спорах щепетильных с внимательными теперь уже невозможно разобрать, яхта ли попросту пересекла пролив Вериге, или мы вдруг перестали слышать по каким-то иным причинам…

Не случайно же нам не разрешено ни вмешиваться, ни рассказывать о себе. Ведь если бы было иначе – ни в одной истории, каким бы из девяти способов ни передавалась она, нельзя было бы разглядеть или отличить точку прибытия от точки отправной, и все они казались бы бесконечными.

Но так не бывает.

И поэтому вынуждены признаться: хотя даже мы видим и знаем не всё, некоторым позволено иногда видеть и свидетельствовать о невидимом.

Они-то и напоминают нам, что в дни камелий Артичелла так и не прилетела в город Котор и вообще никогда больше не появлялась на берегах Адриатики.

Но во мгле – ручаются они – во мгле лона ее, под перламутровым, боттичеллиевым свечением, ласкавшим лоб бариста, уже начали жить и подрастать две девочки с глазами разных цветов.

Глазам этих сестер (одни – темные, как мокрая кора сосны, другие – влажно-серые, словно голыш после отлива) – глазам этим суждено будет много лет служить источниками длительных мужских снов и разнообразных бессонниц.

Но разве – останавливают опытные – собираемся мы, в самом деле, заглядывать так далеко?

Разве нам решать, когда помедлить, а когда поторопиться?

Разве осмелимся мы – здесь, в прямом эфире, – называть их имена?