Афанасьев, Сорокин, Гвоздин, Хренов, Киржач, Задойский, Карпель, Бурмистрова, Ванин, Разулин, Смелкина, Величко, Зубарева, Невинская… Один за одним, они уходили от нас одетыми, словно из рук ловких портных. Завтра утром у всех двадцати двух важное событие. Как и день рождения, день похорон уникален и сразу пишется начисто. Свадьбы, разводы, юбилеи, цветы первой учительнице, выпускной вечер, диплом о высшем, или о довольно высоком, ученые степени, награждения, назначения… Все это можно отменить и сменить, переиграть, взять вторую попытку, третью, пятую. Рождение и смерть – вот незыблемые вехи, с двух сторон стискивающие короткую и хрупкую людскую жизнь. Вашу личную и жизни всех тех, кто вам дорог. Это несущие опоры, передвинуть которые человеку не под силу (самоубийцы не в счет, они особая каста). Рождение и смерть удерживают на себе все здание человечьей судьбы. Их следы есть в любом, даже пустяшном событии, мелькнувшем на вашем пути.

Одежный марафон подошел к финишу, когда Плохиш затянул галстук на шее 22-го постояльца, ворчливо бубня под нос «ну, наконец-то!». И добавил:

– Эх, сейчас бы на природу, да на ее просторах пивка бы холодненького навернуть. Ничего, в воскресенье на дачу поеду…

Услышав про дачу, я усмехнулся, вглядываясь в недавнюю историю, случившуюся со мною на той самой даче у Плохиша. Приехав субботним вечером в фамильное Борино имение, занимавшее двенадцать соток нашей Родины в пятидесяти километрах от столицы, мы кинули вещи и взялись за шашлык. Пока я насаживал почившую маринованную свинину на шампуры, Борька зачем-то накидал сырых дров в мангал, кое-как разведя огонь. Увидев слегка горящие палки, понял, что шашлык будет готов не скоро. Страшно хотелось пожрать и выпить, а потому я начал было вынимать дымящие влажные дрова. Увидев это, Боря подскочил ко мне, выдав скороговоркой:

– Ты что, клади обратно, других-то дров на участке нет!

Чертыхнувшись, я смирился. До углей было еще далеко, а потому голодный Плохиш скрылся в доме, откуда вскоре вернулся с банкой соленых помидоров, куском хлеба и огрызком засохшего российского сыра, завернутым в газету. В другой руке он держал литровую бутылку виски, подаренную нам одним из родственников.

– Так, сейчас по маленькой и закусим. А там и шашлык созреет! – оптимистично произнес он, ставя бутылку на старый покосившийся стол, стоявший возле мангала.

Как и было решено, выпили и закусили. Еще раз и еще. Мы уже начинали потихоньку пьянеть, а шашлык был все так же далек, как и прежде. Разделив остатки закуси, выпили опять. Голод прошел, уступая место мягкой алкогольной поволоке, которую дарил нам недорогой шотландский самогон. На этом бы нам с Борей остановиться, терпеливо дожидаясь углей. Но нет, не вышло.

Когда угли наконец-то были готовы, я нетвердой рукой положил на мангал шампуры, уронив один из них на землю. Весело обругав меня последними словами, Плохотнюк неумолимо налил еще, достав откуда-то резервное яблоко…

Заговорившись о вечном и сиюминутном, мы забыли про мясо. А когда вспомнили, то оно было уже изрядно подгоревшим. От души потешаясь над своей оплошностью, мы отколупали от свинины обуглившиеся куски, и с энтузиазмом продолжили знакомство с далекой, но такой родной Шотландией…

С утра было тяжело. При каждом движении голова упрекала нас в «чрезмерном употреблении», словно Минздрав. Пересохшие глотки требовали воды, все тело ныло похмельной истомой, грозясь пробудить притаившуюся тошноту. Выйдя на кухню, мы уселись за столом у холодильника. Жадно выпив сырой воды, с отвращением косились на тарелку с обугленными остатками вчерашней трапезы. Тоскливо оглядев кухню, я спросил Боряна:

– Ремонт, что ли?

– Да батя все перестроить собирается. Приедет, покопается, скажет «как бы не рухнуло нам все это на башку», и до следующего раза, – пояснил Плохотнюк, кивая на стоящие строительные леса, закрытые досками, и разнообразные стройматериалы и инструменты, лежащие по углам в ожидании Бориного папы.

Выпив еще воды и свесив голову на грудь, я уронил взгляд себе под ноги. Под столом увидел что-то серое, округлое, довольно большое, явно твердое. Приглядевшись, понял, что загадочный объект похож на половину ботинка, грубоватого и схематичного. «Что за ахинея?» – подумал я, снова присматриваясь. «Не, ну точно – ботинок. И какой-то знакомый. Где-то я его видел», – с трудом ворочал я мутными мозгами. Обсудить находку с Боряном я не мог, тот вышел по нужде. Задрав голову вверх, увидел лишь доски на строительных лесах, висевшие над головой. Болезненно вздохнув, наклонился под стол. Второй ноги видно не было. Но под столешницей было нечто толстое и волнистое, такое же серое и такое же знакомое. «Чертовщина какая-то», – подумал я, с силой протерев лицо руками.

Когда Боря вернулся из отхожего места, я первым делом ткнул пальцем под стол, спросив:

– Плохиш, что там за хрень такая?

– Где? – недоуменно ответил тот.

– Да вот, под столом. Вроде ботинок, что ли…

– А, это, – протянул Борян, любуясь моим непониманием. – Это да, ботинок.

– Правда? – удивился я. – Какой ботинок?

– Мужской, – серьезно ответил Плохотнюк, пряча смешок, проступающий в его взгляде.

– Мужской, – эхом повторил я, кивнув. – А на хрена он тут?

– Чтоб Ильич босой не стоял. А вот на хрена здесь Ильич – это сложный вопрос, – философски произнес Боря.

– Какой Ильич?

– Вождь мирового пролетариата, Владимир Ильич Ленин. Неужели не проходил в школе? – сквозь смех сказал Плохиш.

– То есть здесь кусок памятника, что ли?

– Почему кусок? Весь он тут, кормилец, – заверил он. И торжествующе посмотрев на меня, залез на табуретку, дотянулся до пары досок, лежащих на лесах, и потянул их на себя. Сбросив их на пол, задрал глаза вверх, сказав:

– Доброе утро, товарищ Ленин.

Поднявшись со стула, я подошел к узкому проему в лесах. Заглянув в него, я обомлел, разинув рот. Надо мною возвышалась могучая плечистая фигура вождя, упершегося головой в свод чердака. Стоя в классической призывной позе, левой рукой он держался за жилетку, а правую протягивал открытой ладонью вперед. Зажатый ярусами строительных лесов, он был похож на Гулливера, плененного отважными лилипутами. Или на языческого идола, спрятанного до лучших времен. И был он огромен. Но главное – он был необъясним.

Опустив на Борю изумленную физиономию, я молча требовал объяснений этому психоделическому зрелищу.

– Что, впечатляет?

– Не то слово, Борь. Но… зачем? Как?

– Точно ответить может только дедушка Ваня. Это его дача. Он ее еще в конце семидесятых получил, от союза скульпторов. За вклад в пролетарское искусство. Он всю жизнь этих Лениных делал. Больших, поменьше, огромных. В основном стоячих, но и сидячие тоже были. Их в парках ставили, в скверах, на площадях у горкомов.

– А этого он на память принес? – спросил я, разглядывая исполина.