Потом к палатке подъехал «лендровер», пленников погрузили в кузов и повезли по лесной дороге. Георг спросил, куда их везут, солдатик, сидевший в кузове, ответил, что в лагерь команданте… и назвал какое-то невыговариваемое африканское имя.

Ехали медленно, переваливаясь через ухабы и камни, ехали часа два. Новый лагерь оказался меньше прежнего, вместо палаток тут большим полукругом стояли хижины. Заложников отвели в одну, но уже не отдельную: в ней жили еще не меньше десятка солдат – два ряда травяных матрасов на земле.

По всему новая дислокация отличалась от старой – здесь царил жесткий, если не сказать, жестокий порядок: оружие содержалось в пирамидах, а не так, как в большом лагере, где бойцы шлялись с автоматами наперевес; здесь же повсюду были расставлены посты, несколько «лендроверов» аккуратно были закамуфлированы ветвями – короче, чувствовалась рука хозяина.

Вечером в хижину пожаловал и он сам, во всяком случае, послышался шепоток «команданте, команданте…», а бойцы, как один, вскочили со своих матрацев и выстроились в проходе. Георг тоже встал, чтобы лучше разглядеть гостя, Ингрид осталась лежать.

К ним подошел невысокий плотный человек с очень черным лицом, сплошь испещренным татуировкой – глубокими и широкими рубцами.

– Хелло, – коротко поздоровался. – Все ок?

– Все ок, – отвечал Георг. – Нам обещали врача.

– Врача? – переспросил команданте. – Гинеколога? Ха-ха-ха! – хрипло рассмеялся.

– Нет, обычного, – ответил Георг. – У нее сильный жар. Несколько дней.

– Хорошо, я распоряжусь. Кормят, поят? Как в Дании? Пирожные свежие? Пиво? Ха-ха-ха! Не жалуетесь?

– Кормят нормально. Врача.

– Я сказал – распоряжусь, – повторил команданте, развернулся и ушел.

– Он отрежет нам головы, высушит, поставит в углу, – сказала Ингрид по-датски. – Он страшный как сон.

– Да, – согласился Георг.

– Своди меня в туалет, наркота. Посмотрим, какой у них сервис, – мрачно хмыкнула она.

Но и здесь были другие порядки: в туалет – к траншее на краю лагеря – их повели двое конвоиров и оставались рядом, пока Ингрид справляла нужду, даже не отвернулись.

Под конвоем их выводили и три раза в день на прогулку – несколько кругов вокруг хижин. Ингрид сходила пару раз, а потом перестала – оставалась лежать на своем матраце.

Каждый вечер, когда темнело, на песчаном плацу перед хижинами разжигали костер и начинались ритуальные пляски под бой барабанов и визг коротких дудок. Обычно команданте садился в центре на толстое бревно и, окруженный ординарцами, бесстрастно наблюдал за представлением. Георг смотрел на ритуал из хижины. Резать по дереву он уже не мог – нож отобрали, все его прежние поделки остались в первом лагере. Так прошло около десяти дней, он не знал точно сколько. Он потерял время, и это ощущение оказалось началом болезни.

Постепенно, как бы само собой, он впал в странное состояние, похожее на наркотический приход. Поначалу он еще заставлял себя понимать слова, когда к нему обращались солдаты или Ингрид, а затем перестал, надоело. В голову его, замещая реальность, медленно поползли со всех сторон обрывки, лоскуты видений. Явилась и любимая ядовито-желтая подлодка, она надвигалась на него, в ее иллюминаторе он разглядел лицо, но не Ринго, а Ингрид. Но Ингрид старой, столетней, морщинистой, изможденной, со свисающей до подбородка верхней губой, в которую был вставлен деревянный кругляк пелеле. Из недр субмарины вылезало пушечное жерло и с оглушительным воем выпускало в Георга едкую струю желтой жидкости. Она облепляла его целиком, словно забирала в кокон, и он падал, падал, падал, задыхался. Желтизна субмарины блекла, превращаясь в выветренные камни египетской пирамиды, у подножия которой зияла бесконечно черная пропасть. Он сидел на горячем камне и смотрел вниз, куда за ноги опускали его же спеленатую мумию, все ниже, ниже, так что вскоре только белое пятнышко едва-едва мерцало в колодце…

Георг не слышал, как приходил знахарь – мканка: седой негр в набедренной повязке, руки и ноги жилистые, место вырезанных мочек ушей занимали серьги из крокодильих зубов, а длинные темные зубы его были остро заточены. Мканка поставил на циновку две жамбировых фигурки – мужчину (о половой принадлежности красноречиво свидетельствовал непропорционально длинный и толстый кусок ветки спереди) и женщину. На головы фигурок были приклеены пучки сухой желтой соломы. Поставил и начал камлание. Георг не чувствовал его прикосновений к своему изъязвленному телу, не ощущал прикосновений жестких подушечек его кривых стариковских пальцев – притирания травяным отваром, не различал зловещего бормотания. Потом стало черно. А следом из черноты, издалека, но тоже в сюжете собственного бреда, он услышал оглушительные разрывы то ли бомб, то ли снарядов, вопли, автоматную пальбу, а потом опять – черную тишину.

Змея. Она тоже выползла из бреда – изумрудная, грациозная, нежная и смертоносная. Она ползла, переливаясь узором чешуек на коже, перетекала из одного бреда в другой, по самому краю, словно соединяя собой видения Георга. Когда он открыл глаза, она уже висела прямо над ним, покачиваясь, а за ней он увидел разорванную крышу, ошметки пальмовых ветвей и соломы. «Зеленая мамба…» – он узнал ее.

Не так давно Георг дружил с одной зеленой мамбой. Он жил тогда несколько недель в самом центре этой страны, в городке на берегу Замбези. Вечерами ходил с удочкой на берег, приглядел укромное местечко – залив с песчаным пляжем, отделенный от бескрайней реки длинной косой, там можно было и купаться на отмели, не боясь крокодилов. На пляж вела узкая тропа, петляющая среди камней и кустов, – в кроне одного и жила мамба. Он слышал, что эта змея слывет опаснее даже черной мамбы, а уж та считалась самой страшной во всей Африке. Они «уговорились» в первый же вечер: как только змея чуяла его приближение, она сползала на землю, скрывалась за камнем. Затем возвращалась или же укладывалась на камне, грелась в лучах вечернего солнца.

…Змея прыгнула, проползла по предплечью, холодно пощекотала плечо, шею и скрылась. Только сейчас Георг заметил, что весь усыпан ветками и листьями, что от хижины осталась только одна стена, да и та наполовину разрушена, и что Ингрид дышит где-то рядом на расстоянии вытянутой руки. Он повернулся к ней – она лежала неподвижно на спине. Пощупал ее лицо – горячее. Он чувствовал, как каждую ее клеточку томит боль и лихорадка. Приподнялся, неверными движениями скинул с себя мусор, кое-как встал, огляделся.

Лагерь являл собой живописные руины – повсюду зияли глубокие воронки, повсюду поваленные стволы деревьев и фрагменты (он вспомнил это слово из полицейских протоколов) человеческих тел, и птицы, птицы, слетевшиеся на пир. Судя по всему, налет произошел накануне. Пахло гарью вперемешку с быстро разлагавшимися на жаре людскими телами – горько, сладко, отвратительно.

Георг вышел. Ему повезло почти сразу: на краю поляны в кустах он обнаружил канистру с водой и банок десять мясных консервов. Нашел складной армейский нож, пистолет с полной обоймой, рюкзак, недавно выстиранную камуфляжную куртку, еще какие-то вещи. Стащил все к руинам хижины, у порога которой на ветке лежала зеленая мамба. Она чуть подняла голову, когда он проходил мимо.