принял, ибо знал, что в нашем роду все великими воинами были. Прадед мой, варяг, еще с Олегом в Киев явился. А варяжская кровь – она лучших витязей в дружину дает. И дед мой таким же рьяным в боях был, а уж отец… Колояр с Хоревицы – это не какой-то купчина киевский. А вот от моей матери Добуты началось это торгашеское в нашем семействе. Она и Дольму к этому приучила, он, почитай, сызмальства бегал к ее родне в Вышгород, пока мы с отцом мечи в ворожей крови топили. И вышел из него соляной купец – ну ж ты, поди ж ты! Но я на все его успехи смотрел… как на возню мелкую. Ведь тогда достаток в дом именно я привозил из походов, как и отец мой, и дед поступали. На том и поднялись.

Вышебор склонился, отставил опустевший кубок из-под браги. Лицо его раскраснелось, на Озара смотрел, подбоченившись, улыбался.

Озар негромко заметил:

– А вот Добрыня сказывал, что именно Дольма возвысил ваш род.

– Добрыня… гм… Я на год его старше буду, потому и помню его еще, когда он при конюшне состоял да скакунов дружинных гонял поить к Днепру. Не забыл и то, как он уезжал с юным Владимиром в Новгород. Ну это когда новгородцы сына Святослава Воителя себе в князья выпросили. А Добрыня при нем был. Помнится, еще в лаптях уезжал… А явился… ну чисто князь пресветлый.

В голосе Вышебора чувствовалась неприкрытая злоба. А Озар вдруг подумал, что если Вышебор и старше Добрыни лишь на год, то по виду своему, пусть он еще и мощный в плечах, все же выглядит куда старше своего века. В то время как Добрыня – как бы ни относился к нему волхв – ну чисто молодец жених.

– Как вышло, что тебя в походе покалечило, Вышебор? – полюбопытствовал Озар, присаживаясь на ларь у стены. – Знаю, что немало дружинников калеками в Киев из далеких краев возвращаются, но твоя-то в чем беда?

– А!.. – махнул рукой старший Колоярович. – Коня подо мной вятичи сулицей[82] из зарослей убили. Неожиданно это вышло, вот жеребец мой и взвился, а там сразу опрокинулся, да так скоро, что я и ног из стремян вынуть не успел. Вся конская туша на меня и рухнула. Помню боль… и ничего больше… А как пришел в себя – боль вернулась. И не бегали больше мои ноженьки ретивые. С обозом меня покалеченного в Киев отправили, – закончил он печально.

Конечно, впору бы пожалеть бывшего дружинника, но было в его нахмуренном челе и зло сверкавших глазах нечто такое, отчего Озар не проникся к нему состраданием. Словно такому, как Вышебор, и надо было от богов получить кару за былые кровавые дела.

Озар откинул за плечо длинные волосы и сказал:

– Мать тебя, видно, сильно любила, если такое имя выбрала – Вышебор. Выше даже дубов высоких тебя видеть желала.

– А? Что? Ах, мать… Да я толком и не знаю, кто имя мне дал. Отец, наверное. Я у него в любимчиках хаживал, меня он поучал и надеялся, что род я продлю. А матушка Добута… Гм, она с Долемилом все носилась. Вроде и не ее родная кровь, а вот же, привязалась. Ну и с купцами его своими вышегородскими свела. Да говорил ведь уже!

– И все-таки именно Дольма известен на весь Киев стал. И при дворе князя Владимира его часто принимали, и на пирах княжеских он мед-пиво пил. Не это ли тебя обозлило?

– Ха! Да я и сам при Святославе и Ярополке на пирах сиживал. Вот были денечки! А что Дольма возвысился… Что с того? Закололи братца моего, и всего делов. У Христа, небось, теперь за пазухой греется да на меня поглядывает. А я вот что ему покажу! – И Вышебор сделал неприличный жест куда-то к потолку. – На, выкуси!

– А ведь ты не любил среднего брата. – Озар откинулся на стену, заложив руки за голову. Казался даже расслабленным, когда вдруг неожиданно спросил: – Это ты приказал Жуяге убить Дольму?

– Что? Жуяге? – искренне удивился Вышебор.

Похоже, имя холопа удивило его даже больше, чем подозрение волхва на него самого. Но потом стало доходить. Смотрел, моргал, лицо его медленно багровело. Озар же как ни в чем не бывало продолжил:

– Неужто ты не почувствовал тогда, что Жуяга тебя в кресле не только толкал в Почайне, но и… Пусть и немного времени для быстрого броска надо, однако ты в прошлом воин, должен был заметить.

Краем глаза Озар заметил, как смиренно стоявший у стены Моисей при этом поднял глаза, сверкнул злым, подозрительным взором на калеку.

Вышебор вдруг рассмеялся. И хохотал долго, зло. А как перестал, улыбка его больше на оскал походила.

– А еще ведуном себя великим считаешь. Такую напраслину несешь!.. И потому я напомню тебе, сколько по Правде[83] за поклеп на мужа нарочитого берут! Последней рубахи лишишься, выплачивая виру[84], без штанов останешься, если говоришь такое без видоков и послухов[85], кои бы твою дурость подтвердили.

– Но брата ты не любил, – повторил Озар, с невозмутимым видом разглядывая ногти на руке. – А потому мог смерти ему желать.

– А поди докажи! Но того ты, ведун бестолковый, не знаешь, что Дольма был мне нужен. И связаны мы с ним так… Вон Моисей может поведать… однако не скажет.

И он подмигнул молчаливому хазарину.

Озар на миг задумался, а потом спросил:

– Говорят, ты пытался сосватать ключницу Яру за себя. А она отказалась. Как же посмела? Или Дольма не сильно настаивал? За это тоже обижался на брата?

Вышебор сразу как-то насупился.

– Как по мне, Дольма много воли Яре давал. Эта древлянка так возвысилась в нашем доме, что и слова ей не скажи. Да и Мирина ее сторону вдруг взяла. Хотя сказать, что они душа в душу с вековухой нашей были, нельзя. Но рано или поздно Дольма на своем настоял бы. Иначе, – тут Вышебор хохотнул хитро, – иначе ему много хлопот со мной было бы.

– Да знаю я, что это за хлопоты, – неожиданно сказал Озар и, поднявшись, склонился к Вышебору. – Или, думаешь, мне не ведомо, что прославленный христианин Дольма покупал для тебя рабынь на капище?

Вышебор остался спокоен, только губы плотнее сжал, словно сдерживал себя, не желая отвечать. Озар же невозмутимо продолжил:

– Понимаю, что тебя удова страсть донимала, а никто из домашних баб и девок твоей ласки не желал. Та же Яра отказалась,