— А тот парень, с которым вы разговаривали?

— Ничего, толковый, — сказал Пирс. — Но мне такие не очень нравятся.

Они увидели, как Споффорд сорвал шляпу и швырнул ее на мостки; затем подпрыгнул — смотрелся он и впрямь замечательно, отметил про себя Пирс — и нырнул.

— У-у, — сказал Пирс. — Вот это класс.

Она похихикала, наблюдая за ним, пока он наблюдал за Споффордом; стакан она держала обеими руками — потом заглянула внутрь, и стакан оказался пустым. Зазвучала громкая ритмичная музыка, бррум-бум-бум из переносного магнитофона, народ радостно заголосил и захлопал в ладоши. Пирс вытащил из кармана плоскую серебряную фляжку — подарок отца — и открыл ее; на ней были неизвестно чьи инициалы, металл изрядно потерт, но Аксель решил, что для сына и так сойдет.

— Я обычно не пью ничего крепкого, — сказала она.

— Правда? — сказал он и наклонил фляжку, чтобы налить ей.

— У меня со спиртным довольно сложные отношения. — Она подставила стакан под горлышко, и Пирс стад наливать ей шотландского виски; перед отъездом из города он наполнил фляжку и положил в сумку, вдруг пригодится — вот умница: пригодилось.

— Так откуда я вас знаю? — спросила она, приподнимая край стакана, чтобы он остановился, так всегда делали священники, когда он наливал им вина во время мессы.

— Да вы, собственно, меня еще и не знаете. — Он не стал пить и завинтил фляжку. Ему вдруг захотелось сохранить ясность мысли. Меж адамитов не было стыда во наготе; несть греха спасенным. Он чувствовал себя среди них козлоногим, незваным, но и сам стыда не чувствовал, правда по другой причине. — Я впервые увидел вас сегодня вечером, — он показал на воду, — всплывающей из глубин.

— Правда? — воскликнула она и тоже посмотрела ему прямо в глаза. Музыка звенела и ухала, она покачивала головой в такт, а в глазах у нее плясали чертики. — Ну и как, я вам понравилась?

Они рассмеялись оба, головы их были близко; ее глаза — может, из-за лупы, которая стояла едва ли не в зените, став меньше и белее, но ярче, чем прежде, — ее глаза влажно блестели, но казались не мягкими, а словно бы покрытыми корочкой льда или хрусталя: филигранно тонкой.

Музыка была и старой, и новой одновременно, в сопровождении ансамбля попавшихся людям под руку инструментов: трещоток, колотушек, коровьих колокольчиков и бонгов. Танцы тоже были смесью всякой всячины. Деревенская неуклюжесть пополам с шекеровским исступлением[55]; в них участвовали все или почти все; Пирс по большей части отсиживался в сторонке — в городе на дансингах теперь танцевали преимущественно гибкие мальчики в блестках пота, полупрофессионалы, с которыми не потягаешься; во всяком случае, Пирс особым умением не отличался, у него не было привычки к этому веселому обряду, даже в дни великого шествия он так и не научился растворяться в толпе и плыть по течению. Динозавр. А этот люд, скакавший под самопальный ритм, чем-то напомнил ему тогдашнее вселенское шествие; словно одна из трупп или колонн откололась в те времена, забрела сюда и обреталась в счастливом неведении о том, что сталось с товарищами; они все так же дули в свои свирели, исполняли ритуальные пляски, бегали нагишом, но при этом растили детей и овощи, пекли хлеб и делили его с другими по древнему и не стареющему обычаю гостеприимства. Да не может этого быть, показалось; накурился (давний вкус на языке, сладковатый и горелый, его невозможно описать, артишоки плюс древесный дым и попкорн на сливочном масле), и он сам себе казался бродягой, случайно наткнувшимся на чужой праздник, с городской грязью в порах и городскими пороками в сердце.

Флирт. Всего лишь флирт. Он нигде не видел Споффорда — ни в лабиринте танцующих, ни в успокоившейся воде. Роузи ушла и затерялась среди остальных, невозможно было определить, есть ли у нее партнер, да и есть ли здесь вообще у кого-нибудь пара. Наблюдать за такими танцами было забавно еще и потому, что в них открывался характер — никаких обязательных движений не существовало, все зависело от природного чувства ритма и умения им блеснуть. Роузи двигалась отрешенно и сдержанно, выпрямившись, покачивая длинными волосами. Участвуя в этом сборище, она не сливалась с ним, так, словно решила принять участие в ритуальной пляске туземцев, которые были не так грациозны, как она, но зато гораздо лучше знали, зачем они танцуют.

Когда музыка сменилась, она подошла к нему, слегка разрумянившись; только блеск глаз выдавал возбуждение.

— Не хочешь потанцевать?

— Из меня танцор тот еще, — ответил Пирс. — Но вальс за мной, ладно?

— У тебя еще с собой та маленькая бутылочка?

Он откупорил фляжку; она уже потеряла свой стакан, а посему приложилась прямо к горлышку; потом он; потом опять она. Она поглядела вокруг. — Вот что я заметила в твоих друзьях. Они немножко снобы. Без обид.

— Мне они показались очень гостеприимными.

— Ну, тебе-то, конечно.

— Да нет, правда, — произнес Пирс, вставая. — Я тут человек совершенно случайный. — И к ее сведению: — Наверное, уеду завтра. Или послезавтра. В общем, скоро. Это и к лучшему. — Он стал спускаться к воде, она шла следом. Куда запропастился этот Споффорд? В отдалении на поверхности воды медленно крутилась лодка, битком набитая детьми, которые гребли в разные стороны. Другая лодка была привязана к мосткам.

— Ну уж нет, — сказала она. — Ты ведь собираешься поселиться тут у Споффорда. И заняться местными овечками. — Она вернула ему фляжку. — Что же ты все время переиначиваешь свою историю?

— Я живу в Нью-Йорке, — сказал он. — Лет уже, наверное, двести.

— Да что ты? — весело отозвалась она.

— Слушай, — сказал он. — Это не твоя компания, и они снобы, так зачем ты пришла сюда?

— А поплавать. И потанцевать. Просто на людей посмотреть.

— На кого-то конкретно?

— Нет, — сказала она, глядя на него так открыто, как только могли ее странные, покрытые хрустальной корочкой глаза. — Ни на кого конкретно.

Пирс выпил еще и сказал с церемонной любезностью:

— А вы не интересуетесь греблей при луне?

— А ты хоть грести-то умеешь? — А потом как-то по-детски заносчиво: — А вот я умею. По-настоящему.

— Вот и славно, — произнес Пирс, беря ее за локоть. — Будет шанс кое-чему друг друга научить.

И опять прямо в точку, марихуана может любую фразу сделать острой как бритва, он смеялся над словами и над лодкой, которую отвязывал (насколько он помнил, в ней нужно треста лицом назад, чтобы она шла вперед), и над вызревавшей и гревшей душу уверенностью. Он разулся, оставил ботинки с носками на мостках, закатал штаны до колен и оттолкнул лодку, вскочив в нее далеко не так изящно, как хотелось.