— Вы учились в Московском областном педагогическом институте, на филфаке, потом была литературная студия при МГК ВЛКСМ и Московской писательской организации. А Литературный институт, кузницу писательских кадров, вы как-то обошли стороной. Почему?

— Да, Литературного института не было в моей жизни. Да и не такая уж это кузница и житница, особенно — сегодня. На самом деле большинство крупных писателей советской эпохи, за исключением писателей фронтового поколения, пришли в литературу откуда угодно, но не из Литературного института. А я не попал в этот вуз по вполне понятным причинам, хотя мы с моим другом-поэтом Игорем Селезневым туда собирались. Но в советские годы существовало правило: тех, кто имеет филологическое образование, в Литинститут — не принимать. И когда нам с Игорем пришла в голову идея перевестись в Литературный, нам отказали как студентам-филологам пединститутов. Ведь Литинститут дает такое же базовое образование, поэтому, если у тебя уже есть диплом филолога, какой смысл тратить государственные деньги на твое повторное обучение?

— Но все же Литературный институт готовил не совсем филологов.

— Литературный институт, если быть точным, готовил «литературных работников широкого профиля»: ты мог стать великим прозаиком (Юрий Бондарев) или поэтом (Николай Рубцов), а мог — мелким редактором и даже цензором. Такие случаи известны. Как во всяком творческом вузе в Литинституте была система семинаров, которые вели мастера — наставники, как крупные, так и не очень крупные писатели, а то и вообще не мастера. С ними студенты осваивали азы творчества. Самый лучший способ понять, что тебе не удается, — это выслушать разбор твоих текстов, как сверстниками, так и — в заключение — «гуру». Мозги сразу встают на место, хотя сначала от обиды хочется застрелиться.

Правда, набор в Литинститут был очень невелик, да и творческий конкурс огромен. Но мудрая советская власть создала в стране массу литературных кружков, объединений, студий, слушатели которых также проходили литературную подготовку, порой мало чем уступавшую Литинституту. Я окончил студию при МГК ВЛКСМ и Московской писательской организации, семинары у нас вели крупнейшие поэты и прозаики — Борис Слуцкий, Юрий Трифонов, Евгений Винокуров, Николай Старшинов, Александр Рекемчук, Вадим Сикорский… На наши семинары приходили даже студенты Литинститута и говорили, что у нас разборы и даже разборки интереснее, полезнее, чем у них на Твербуле. Эта литстудия стала для меня настоящей школой молодого литературного бойца. Дала мне очень многое.

— А почему после школы вы поступили в пединститут?

— Я хотел поступать в МГУ, но умные люди и, прежде всего, моя учительница литературы Ирина Анатольевна Осокина, которая меня опекала и помогала во всем, предупредили: «Юра, это для тебя нереально, в МГУ все решают только связи и национальные симпатии». Думаю, она была права. И я подал документы в педагогический, о чем нисколько не жалею.

— О педагогической карьере вообще не думали?

— Отчего же не думал? Наоборот, я собирался преподавать, занимаясь параллельно наукой. Семью-то надо содержать. У меня никогда не было безоглядной веры в свой «сверхталант» — ощущения избранности, которое есть у большинства молодых писателей и которое их чаще всего и губит, потому что они не могут объективно оценить свой дар. Представляете, перерыть целый остров и выяснить, что сокровищ тут никогда не было! Увы, заложниками этой завышенной самооценки становятся близкие люди: жены, родители, дети…

Я же к своей литературной будущности относился с осторожностью и думал: «Ну, получится — получится, а не получится — значит, не получится». Я занимался наукой, сначала Брюсовым, по которому защитил диплом, а затем собирался писать кандидатскую в аспирантуре. Но так получилось, что в очную аспирантуру меня не взяли, не было связей. Я пошел в армию. Спасибо судьбе за это!

Уволившись в запас, я прикрепился к кафедре советской литературы. Работал сначала в райкоме комсомола, потом в газете «Московский литератор». Но в 1973-м как раз широко отпраздновали 100-летие Брюсова (он в 1919 году вступил в ВКП(б) — единственный из символистов), и было защищено множество диссертаций по его творчеству. Моя научная руководительница Анна Александровна Журавлева мне сказали: «Ну, напишешь ты, Юра, еще одну кандидатскую по Брюсову, а ВАК возьмет и не утвердит. Чем, кроме Брюсова, хочешь заниматься?». Я очень любил фронтовую поэзию и стал писать о ней, в 1981 году защитился по этой теме.

Успел поработать в школе, начал преподавать в вузе, но потом как-то неожиданно моя литературная карьера стремительно пошла верх. Меня даже кто-то в шутку назвал «молодым писателем с вертикальным взлетом». Такой истребитель как раз в ту пору удачно испытали…

— С армией у вас особые отношения. О ней и ее проблемах ваша повесть «Сто дней до приказа», вышедшая впервые в журнале «Юность» и безумно популярная в 1980-х. Удалось ли, на ваш взгляд, российским Вооруженным силам преодолеть тот тяжкий недуг, который «диагностирует» «Сто дней до приказа» — дедовщину?

— Честно говоря, я боялся идти в армию. Несмотря на то, что вырос в рабочей среде, я, как и многие москвичи, был мальчиком, слабо подготовленным к жизненным испытаниям. Не зря же презрительная армейская кличка «ЧМО» расшифровывалась иногда как «человек Московской области». После института я, не пройдя военной кафедры, служил рядовым в Группе советских войск в Германии, то есть, был оторван от семьи. Незадолго до призыва я, кстати, женился, что тоже не улучшало настроения ввиду долгой разлуки. Зато за время службы я написал сотню стихотворений, и, собственно, первые две мои книги составлены из стихов армейского периода. Эти стихи охотно печатали журналы, в моих строках читался искренний патриотизм и непоказной оптимизм, чего советской литературе в ту пору уже катастрофически не хватало. Никогда больше в своей жизни я не писал стихи так плотно и интенсивно, как в Олимпийской деревне, близ Западного Берлина. Сублимация есть сублимация. Из армии я принес в дембельском чемоданчике и наброски повести «Сто дней до приказа», которую закончил в 1980 году.

Должен отметить, по взглядам я был абсолютно советским писателем, нас воспитывали так, что если ты видишь недостатки жизни, то об этом надо обязательно написать, ведь именно с помощью литературы эти недостатки и изживаются. Я и писал в этой повести о проблемах советской армии, о дедовщине, о том, что нездоровый моральный климат в подразделениях не способствует нашей оборонной мощи, я был искренне убежден, что помогаю армии избавиться от этой тяжелой болезни. И крайне удивился, что сначала повесть запретили (Военная цензура встала насмерть), а когда в 1987 году после приземления Руста на Красной площади Андрей Дементьев все-таки смог опубликовать вещь в «Юности», на меня набросились многие могучие структуры, прежде всего — ГлавПУР — Главное политическое управление Советской армии и Военно-морского флота СССР, орган ответственный за партийно-политическую работу в Вооруженных силах. Объявили, будто я оклеветал армию. Именно такое обвинение было брошено мне с трибуны XX съезда комсомола. Но время показало, кто был прав в том споре…