Эми медленно кивнула. Она подумала, что ей следует все это время избегать собственного отражения. Она представила, как после работы, стоя возле запертой машины на паркинге в ожидании матери, она отворачивается и глазеет на мертвую бурую реку, только бы не видеть себя в окнах машины. А утром она будет вставать, одеваться и снова идти на работу. И так будет до тех пор, пока все не переменится. Пока они с мистером Робертсоном снова не будут вместе. Она робко улыбнулась Толстухе Бев.

— Да, и еще кое-что, — Бев повернулась было к печатной машинке, но передумала и предостерегающе подняла указательный палец, — никогда не оставляй губную помаду на зубах. Когда я вижу женщину с губной помадой на зубах, я всегда думаю, что она, видимо, чокнутая. Крыша, наверное, съехала.

Эми кивнула и сказала серьезно:

— Ну… — Она вздохнула. — Я вообще очень редко крашу губы.

— А надо бы, — сказала Толстуха Бев, удобно расположив пальцы с яркими ногтями на клавиатуре машинки. — Тебе бы пошло.

С тех пор как Эми Гудроу появилась в конторе, Эйвери Кларку стало неприятно ходить на работу. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Тем утром, например, он направлялся по коридору к лифту, чтобы спуститься на склад, а тут она появляется из дамской комнаты, и вот они молча минуют друг друга, одни на весь коридор. Наверное, ему надо бы ее пожалеть, и в нем на самом деле шевельнулось что-то, когда она покраснела и потупилась (такие странные волосы, он подумал, что они придают ей болезненный вид), но вот она приблизилась, подняла глаза и почти беззвучно произнесла: «Привет», и он заметил, или ему показалось, что он заметил искру презрения в смущенном взгляде. Это его разозлило. Он сухо процедил: «Привет» — и, дойдя до лифта, кулаком треснул по кнопке. Мерзавка. Девка грязная.

Когда он думал о ней, о том, что видел в тот день (как ни старался он не думать об этом, он снова и снова вспоминал ту сцену), его охватывал гнев. И тот же самый гнев овладевал им, когда он лежал с женой в постели. Ему казалось, что он старик и что теперь ему многое уже недоступно в жизни.

Он думал, и мысли его были более вульгарны, чем слова. Он знал, что, будь он мужиком попроще, он рассказал бы своим дружкам о том, что видел тогда в машине, укрытой в лесу. «Пара потрясных буферов, — так бы он сказал, наверное, — обалденные сиськи». Но он не был простым мужиком и никому ничего подобного сказать не мог.

Рассказывая об этом жене, он использовал самые осторожные, самые нейтральные выражения. Весь вечер они качали головами, толкуя о том, как мало им известно о жизни Исабель. Эйвери предупредил Эмму:

— Ради Исабель это должно остаться между нами.

— Конечно, — согласилась Эмма, — такой ужасный стыд!

Жизнь Эми и Исабель полностью изменилась. Когда они обращались друг к другу, казалось, что слова проталкиваются сквозь воздух, будто деревяшки. Если случайно их глаза встречались, когда они выходили из машины или из столовой на фабрике, они в ту же секунду отводили взгляды. В их маленьком доме они сторонились друг друга, будто каждая из них представляла опасность. Но получалось, что они все время караулили друг друга, и эта бдительность создавала некую порочную близость, так что они все более тщательно изучали звуки друг друга — вроде почти неслышного чавканья, замечали, все более придирчиво, влажный запах в ванной после того, как одна из них там вымылась, слышали даже, отделенные тонкой фанерной стенкой, что кто-то из них не спит, ворочаясь в постели.

Исабель не знала, как долго это будет продолжаться. Казалось нелепым, что они сидят каждый вечер за ужином друг против друга, вместе появляются в церкви в воскресенье, сидят там на скамье, прижавшись друг к другу так тесно, что, когда надо встать и пропеть гимн, они чувствуют запах друг у друга изо рта. Однажды в голову Исабель пришла мысль отправить девочку к двоюродной сестре Сидни Ра, живущей вверх по реке, но тогда надо было бы всем объяснить причину, а Исабель не была готова к объяснениям, и, что более важно, она не была готова, даже теперь, расстаться с дочерью.

Так что деваться им было некуда. И каждая полагала, что одна несчастнее другой, что она более несчастна, чем кто-нибудь еще, и когда в новостях объявили, что гольф, принадлежавший Деби Кей Дорн, был найден на поле собакой фермера и что теперь девочка официально признана мертвой, обе — и дочь, и мать, — не глядя друг на друга, в молчании смотревшие телевизор, простили себе мысли о том, что их собственные несчастья были еще хуже.

Эми думала: «По крайней мере, мама любила свою Деби. По крайней мере, все ее жалеют. По крайней мере, девочка мертва и ничего не чувствует».

Исабель, которая была достаточно взрослой, чтобы лучше понимать подобные вещи, осознавать, что чувства матери ни с чем не сравнимы, тем не менее не могла удержаться от мысли, что, по крайней мере, погибшая девочка была добра, по крайней мере, девочка не обманывала свою мать неделю за неделей.

Исабель встала и выключила телевизор.

— Я иду спать, — сказала она.

Эми вытянула ноги и заложила руки за голову.

— Спокойной ночи, — ответила она, глядя прямо перед собой.

Лежа на постели в летнем мраке, который казался таким пористым и мягким, что его можно было сжать в ладони, Исабель решила в который раз обдумать свое положение. Пугающий и утомительный процесс повторения был единственным способом, которым она могла объяснить себе свое состояние и состояние дочери.

В тот день, когда Эйвери Кларк обнаружил мистера Робертсона и Эми в автомобиле, припаркованном в лесу, Исабель ехала домой с фабрики, уверенная, что это неправда. Ее мысли были ясны, как никогда, но тело подавало знаки приближающейся встряски: покалывание в подбородке и в пальцах, дрожание ног, такое сильное, что трудно было управлять машиной, частое и поверхностное дыхание. Но разум настаивал: тут какая-то ошибка, это не может быть правдой.

Но когда она вошла в дом и позвала: «Эми!» — увидела, что дочь сидит в гостиной на краешке дивана, тесно сжав колени, и что лицо ее бледно и особенно бледны губы, полностью лишенные цвета, то поняла, что все, рассказанное ей Эйвери, было, по сути, правдой.

Но даже теперь понимание пришло не сразу. Не вполне. Исабель думала, что Эми пережила что-то ужасное в этот день. Она еще не осознавала всех последствий того, что случилось, и того, что случится, она была поглощена тошнотворным чувством происходящего сегодня.

Полуденный свет проникал через окно гостиной и казался застоявшимся и малознакомым — раньше они редко бывали вместе в это время дня, за исключением выходных, хотя тогда и это было совсем по-другому. Так что прочь отсюда, чтобы отвлечься от ощущения пребывания в комнате больного, а четыре часа пополудни всегда было самое печальное время для Исабель, даже весной, или особенно весной. Она медленно подошла к Эми и стала на колени, так чтобы заглянуть в бледное лицо дочери.

— Эми, — сказала она, — то, что Эйвери Кларк только что рассказал мне, это… это очень, очень серьезно.