Ошеломленная Исабель замерла в зеленом бархате кресла (пройдет год, пока она решится сесть в него опять), не в состоянии сказать ни слова какое-то время, как будто ее телу необходимо было оставаться неподвижным, чтобы впитать услышанное, и наконец тихо выговорила:

— Ты даже не представляешь, каково растить ребенка в одиночку.

Она не сказала того, что так сильно просилось наружу, хотя она почти физически ощущала слова, рвущиеся из горла, она сдержала мучительный вскрик: «Ты вообще не должна была родиться!»

Каждый раз, возвращаясь к этой кошмарной сцене, как сейчас, сидя во мраке комнаты, она мысленно хвалила себя за то, что недоговорила, потому что на самом деле это был добрый поступок — не произнести столь ужасные слова.

Но ей было больно. Ей было больно помнить, и хотя она забыла многое из того, что случилось в этой комнате тем вечером, она помнила в достаточной мере тошноту и растущее понимание, что она прожила жизнь с дочерью, которую почти не знала. Она помнила, как они сидели в молчании и как она, Исабель, встала и открыла окно, воздух с улицы показался ей застоявшимся и теплым, как и в комнате, и она высунулась в окно.

— Кто он, этот ужасный Робертсон?

— Он не ужасный.

Эти слова привели Исабель в ярость.

— То, что он сделал, — ядовито сообщила она дочери, — для начала противозаконно.

Эми закатила глаза, намекая, что мать ее дура и ханжа.

— Нечего закатывать глаза, барышня, — сказала Исабель, ее трясло. — Ты можешь утверждать, что твоя мать — безграмотная дебилка и ничего не понимает в жизни, но, скажу я тебе, это ты ничего не знаешь.

Было довольно глупо и бесчувственно обсуждать, кто из них глупее, крича друг на друга.

Эми залилась слезами.

— Мам, — взмолилась она, — да я просто хочу сказать, что ты не знаешь мистера Робертсона. Он действительно хороший человек и никогда не хотел…

— Не хотел — чего?

Эми стала грызть ноготь.

— Не хотел — чего, отвечай!

Эми, заломив руки, горестно уставилась в потолок.

— Это я первая его поцеловала, — сказала она, побледнев снова. — Он не хотел. Он сказал, чтобы это больше не повторялось, но я опять его поцеловала.

— Когда? — Сердце Исабель выскакивало из груди.

— Что?

— Когда, когда это случилось?

Эми неуверенно пожала плечами:

— Я не знаю.

— Нет, знаешь.

— Я не помню.

Это было впитывание — попытка понимания, по мере того как она вглядывалась в побелевшее лицо своего ребенка, в пустые глаза, — понимание, что дочь живет собственной жизнью, понимание, что дочь разительно не похожа на то, что думала о ней Исабель, и понимание того, что дочь презирает ее. («Ты ничего не читаешь, кроме своего идиотского дайджеста».)

То, что произошло дальше, Исабель проговорит только один раз, годами позднее, когда ее жизнь изменится совершенно. А вот Эми, когда повзрослеет, будет часто рассказывать об этом, пока не сообразит, что таких историй миллионы и они мало кому интересны.

Но для них самих эта история значила много. И с течением времени они забудут или по-разному запомнят многие детали, но определенные моменты они сохранят навсегда. Например, то, как Исабель начала разбрасывать диванные подушки по всей комнате, крича, что эта тварь, мистер Робертсон, — всего лишь сутенер, подлец. Одна подушка задела светильник, разбив лампочку на мелкие осколки, и Эми начала кричать: «Мама!» — ребенок перепугался.

Этот крик внезапно напомнил Исабель малышку Эми с золотистыми кудрявыми волосами, ребенка, сидевшего рядом с ней в машине, когда они ехали к дому Эстер Хетч каждое утро. «Мама!» — говорила иногда Эми жалобно, держа маму за руку.

Воспоминание было горестным, ибо каждой клеточкой Исабель хотела прижаться к этому высокому, бледному подростку, но вместо этого она ушибла руку о спинку дивана, так сильно, что заорала: «Черт побери!»

Она видела, что крик напугал дочь еще сильнее, заметила, как дернулись ее плечи, но дочкин страх усилил ярость Исабель, она ощутила, как в ней поднимается нечто огромное, пришедшее из крови многих поколений, набиравшее силу годами, что-то ужасное вышло на свободу, что-то, чему не было названия.

Она отправилась на поиски мистера Робертсона.

Имя этого человека не значилось в телефонной книге.

Исабель сняла трубку и невероятно вежливо спросила его номер и адрес в справочной.

Она очень осторожно вела машину, та дребезжала своими металлическими внутренностями, поднимаясь в гору и на поворотах. Были так отчетливы крошечные промежутки времени между поворотом руля и реакцией машины, как будто машина была живым существом, недоуменным и старым, но послушным. Дрожа, подпрыгивая, повизгивая колесами, машина исполняла то, что Исабель ей приказывала.

Этот человек жил в многоквартирном доме («Какое унижение», — подумала Исабель), построенном за небольшие деньги и окрашенном в серый цвет, — эту неудачную попытку сымитировать привлекательность Новой Англии довершал белый заборчик из пластика, ведущий к входу. В коридоре за входной дверью пахло гостиницей, и, стуча в дверь квартиры 2Л, Исабель слышала дребезжание кастрюль и сковород в соседней квартире и напомнила себе, что любой ценой надо удержаться от крика.

Видимо, он ждал ее. Она сообразила это лишь много дней спустя, когда, перебирая в мыслях детали, вспомнила, что он открыл дверь с некой враждебной удовлетворенностью. Эми, несомненно, позвонила и сказала, что мать едет к нему. Но она сразу заметила, что этот человек и ее дочь сговорились.

Он был невысокого роста и бос.

— Я мать Эми Гудроу, — сказала Исабель, чувствуя, как бодро и саркастично это звучит и как неуместно в данной ситуации; да и все тут неправильно. — И мне бы хотелось с вами поговорить, если не возражаете, — сказала она спокойно, с максимальным безразличием, и это было нелепо, конечно. Она страдала.

— Может быть, войдете?

Легкий поклон, веки чуть опустились под оправой очков, будто он издевался над ней. Позднее она сообразила, что, видимо, так и было. Казалось, что он одновременно и заторможен и осторожен, его голые ступни, плоские и белые под обшлагами джинсов, оскорбляли ее своей наготой.

Пройдя мимо него в треугольную и пустую гостиную (никаких картин на стенах, под маленьким телевизором — ящик), Исабель, прежде чем взглянуть в лицо этому человеку, краем глаза уловила что-то за приоткрытым окном. Дерево как будто. Ветки клена рядом с домом, казалось, тянулись к ней через окно бесчисленными зелеными листьями, пестрыми под вечер. Она услышала на мгновение их мягкий шелест.

Почему именно этот взгляд на дерево в свете раннего заката вызвал в ней неимоверное чувство горечи и абсолютной потери, чувство, которое она никогда не испытывала в жизни, она не понимала, но на мгновение подумала, что вот-вот рухнет на пол. Но вместо этого она повернулась к тому человеку и мягко спросила: