Утром явился мой муж; его присутствие облегчило ужасный гнет, который душил меня. Ремюза был подавлен и огорчен так же, как я. Как я ему благодарна за то, что он не дал мне совета сохранять внешнее спокойствие! Мы понимали друг друга во всех наших страданиях. Он рассказал мне, что в Париже все возмущены и вожди якобинской партии говорят: «Теперь он из наших». Ремюза добавил слова, которые я часто потом вспоминала: «Консул теперь на дороге, где ему придется, чтобы изгладить это воспоминание, оставить в стороне полезное и ошеломлять нас необыкновенным». Он также сказал госпоже Бонапарт: «Вам остается дать Первому консулу важный совет: ему следует, не теряя ни минуты, успокоить общественное мнение, которое быстро изменяется в Париже. Нужно, по крайней мере, чтобы он доказал, что это не является следствием жестокого характера, постепенно раскрывающегося, но только расчета, о справедливости которого я не могу судить, но который должен сделать его крайне осторожным».

Госпожа Бонапарт оценила этот совет. Она передала его своему мужу, который был готов его выслушать и отвечал двумя словами: «Это верно». Придя к ней после обеда, я нашла ее в галерее с дочерью и Коленкуром, который только что приехал. Он наблюдал за арестом принца, но не сопровождал его. Я отшатнулась, как только увидела Коленкура. «И вы также, – сказал он мне громко, – вы меня возненавидите, а между тем я только несчастлив, и очень сильно. В награду за мою преданность консул обесчестил меня. Я недостойно обманут, теперь я погиб». Он плакал, говоря так, и мне стало его жаль.

Госпожа Бонапарт уверяла меня, что он говорил в том же тоне с Первым консулом, и я долго замечала, что в его присутствии Коленкур хранил строгое и раздраженное выражение лица. Первый консул делал ему авансы, а он их отталкивал. Консул раскрывал перед ним свои планы, свою систему, но находил Коленкура твердым и холодным. Ему было предложено блестящее вознаграждение, но он сначала отказался.

Между тем общественное мнение восстало против Коленкура; иные люди щадили господина и уничтожали адъютанта. Это неравенство отношений раздражало его; он склонил бы голову перед независимым порицанием, которое, по крайней мере, не касалось бы его одного; но когда выяснилось, что решили исчерпать все упреки по отношению к нему, чтобы достигнуть права относиться хорошо к истинному виновнику, Коленкур усвоил себе полное презрение к людям и решил заставить их молчать, ставя себя на такую ступень могущества, которая могла им импонировать. Его честолюбие и Бонапарт оправдывали это решение. «Не будьте сумасбродным, – говорил ему Бонапарт. – Если вы склонитесь перед ударами, которые вам наносят, с вами покончат; вам не поставят в заслугу вашу запоздалую оппозицию моей воле и станут осуждать тем сильнее, что не будут бояться». Постоянно возвращаясь к подобным рассуждениям и не упуская случая утешить, обласкать и победить Коленкура, Бонапарт достиг того, что успокоил чувство досады, которое тот испытывал, и мало-помалу поднял его на очень высокую ступень. Можно порицать слабость, позволившую Коленкуру простить несмываемое пятно, начертанное Первым консулом на его челе, но нужно отдать адъютанту справедливость: он никогда не был перед консулом слепым и низким придворным, а, напротив, был в числе тех немногих его слуг, которые не пренебрегали случаем говорить ему правду[45]. Коленкур сохранил на всю жизнь подобные чувства и очень строго судил о политике и личности того, роковую волю которого часто исполнял.

Перед обедом госпожа Бонапарт и ее дочь убеждали меня сохранять невозмутимый вид. Госпожа Бонапарт сказала, что утром муж спросил ее, какое впечатление произвела на меня эта печальная новость, и в ответ на сообщение, что я плакала, отвечал: «Это очень просто, она исполняла свою роль женщины; вы все, все ничего не понимаете в моих делах; но всё успокоится, и тогда увидят, что я не совершил ошибки».

Наконец наступил час обеда. Вместе с обычными дежурными этой недели на обеде присутствовали Луи Бонапарт и госпожа Луи, Евгений Богарне, Коленкур и генерал Гюллен[46]. Вид этого человека смутил меня. У него было в тот день то же выражение лица, что и накануне, – необыкновенное бесстрастие[47]. Мне в самом деле кажется, что он не думал совершать ни дурного поступка, ни акта преданности, председательствуя в Военной комиссии, которая осудила принца. С этих пор он жил довольно просто. Бонапарт заплатил местами и деньгами за роковую услугу, которую генерал ему оказал. Но иногда Бонапарту случалось говорить при виде Гюллена: «Его присутствие меня раздражает, я не люблю того, что он мне напоминает»[48].

Консул перешел из кабинета к столу. Сегодня он не подчеркивал своей веселости, – напротив, все время, пока продолжался обед, он оставался погруженным в глубокую задумчивость; все мы были очень молчаливы. Когда уже хотели вставать из-за стола, консул вдруг, отвечая на свои собственные мысли, сказал сухим и резким голосом: «По крайней мере они увидят, на что мы способны, и в будущем, надеюсь, нас оставят в покое». Он прошел в салон, долго беседовал там со своей женой и смотрел на меня два или три раза без гнева. Я грустно держалась в стороне, убитая, больная, не имея ни сил, ни желания произнести хоть слово.

Вскоре приехали Жозеф Бонапарт, и господин и госпожа Баччиокки[49] в сопровождении Фонтана. Люсьен в то время был в ссоре с братом из-за брака с госпожой Жубертон, не появлялся у Первого консула и хотел покинуть Францию. Вечером явились Мюрат, префект полиции Дюбуа, члены Государственного совета и пр. Держались все приехавшие крайне натянуто. Разговор шел с перерывами, чувствовалась неловкость; женщины сидели в глубоком молчании, мужчины стояли полукругом; Бонапарт ходил из угла в угол. Сначала он затеял с Фонтаном нечто вроде разговора, наполовину литературного, наполовину исторического. Когда прозвучали некоторые исторические имена, это дало ему повод высказать мнения о некоторых из наших королей и замечательных полководцев. (Я заметила с этого дня, что естественная склонность влекла его к развенчаниям, какого бы рода они ни были, даже к развенчанию предметов его восхищения.) В тот день он начал восхищаться Карлом Великим, но заметил, что Франция всегда была в упадке в правление Валуа. Он принижал величие Генриха IV. «Ему недоставало, – заявил он, – серьезности. Добродушие – это аффектация, которой монарх должен всегда избегать. Чего он желает? Напомнить окружающим, что он такой же человек, как и другие? Какая бессмыслица! Как только человек становится королем, он перестает быть другом. Я всегда видел правильный подход в идее Александра вести свое происхождение от богов». Бонапарт добавил, что Людовик XIV лучше знал французов, чем Генрих IV, но затем поспешил представить Людовика находящимся под влиянием священников и старой женщины и высказал по этому поводу несколько вульгарные взгляды. Затем он обратил свою мысль на некоторых генералов Людовика XIV и на военное искусство.