Клиника, в которой заправлял Стефан, оказалась несколько иной, чем те, где Мирослав работал в прежней жизни. И к коим привык. Он, разумеется, подозревал, что новое место работы будет определенным образом связано с криминалом (иначе Стефан не искал бы по всей Европе его, бывшего заключенного). Однако он не рассчитывал, что эта связь окажется столь очевидной.

Госпиталь специализировался на пластической хирургии.

И мало того, что работал безо всякой рекламы (об этом Стефан честно предупредил). У него даже не было вывески – а уж это, согласитесь, совсем другой коленкор. Больше того: клиника была замаскирована под обычную квартиру. Точнее, занимала целую лестничную площадку в фешенебельном доме в богатом районе. И любой незваный гость или посетитель, явившийся вдруг без договоренности и рекомендации, увидел бы на этаже то же, что выше или ниже: три обычные двери в апартаменты – с глазком, номером и звонком. На деле открывалась лишь одна внешняя дверь из трех, а все жилища были соединены вместе и переоборудованы под мини-клинику. Здесь находились операционная, перевязочная, ординаторская, хозблок, кабинет самого Стефана, а также две одноместные палаты со всеми доступными к тому времени предметами роскоши: телевизором, видео, мини-баром, роскошной кроватью. Впрочем, за все время пребывания Миро в Стамбуле (скажем, забегая вперед) не было ни единого случая, чтобы заняты оказались обе комнаты. Всегда в определенный период времени у клиники был только один пациент. И однажды, когда отношения со Стефаном стали менее формальными, Мирослав поинтересовался у него, почему бы им не ограничиться одной-единственной палатой? Все равно вторая всегда пустует. «Одна – для плановых операций. Но тебе, как врачу, должно быть хорошо известно: бывают экстренные случаи». Сказано это было таким тоном, что начисто отбило у Мирослава всякое желание продолжать расспросы: какие конкретные форс-мажоры имелись в виду.

Вдобавок сам смысл работы Мирослава кардинально отличался от того, к чему он привык в Карловых Варах. Здесь он не улучшал внешность пациента: допустим, уменьшал слишком (по мнению заказчика) длинный нос, или делал более полными губы, или разглаживал носогубные складки. Теперь он внешность клиентов – менял. И если раньше клиентами Мирослава становились в девяноста пяти процентах случаев женщины, то теперь преобладающим контингентом оказались мужчины. А вели они себя зачастую так, что запросто можно было поставить диагноз (как говорили русские врачи): «шурочка», а то и «белочка»[17], – и вместо операционного стола отправить их в дурдом. Один, к примеру, когда ложился спать, обязательно клал под подушку заряженный пистолет. Другой терпел мученическую боль, однако наотрез отказался от общего наркоза.

Но о том, кем конкретно являлись посетители стационара, Красс не знал. И старался не думать. Сознание порой невольно отмечало разновидности акцентов в их, как правило, дурном английском. Этот – явный итальянец (скорее всего, представитель каморры); тот – араб (наверно, Организация освобождения Палестины); а вот и немец (вероятно, «Красная Армия»).

Да, клиника Стефана оказалась очень и очень специфической. А когда тот, наконец, решил, что Крассу может доверять, однажды, изрядно подвыпив, высказался об их работе со всей определенностью: «Нас с тобой учили, что врач должен быть небрезглив. Так вот, мы с тобой обязаны быть небрезгливыми не только в физиологическом, но и в моральном смысле тоже. И если нам сюда завтра приведут или привезут курдского сепаратиста, который в Турции бомбу взорвал и теперь от властей скрывается, я помогу ему и не сдам полиции – разумеется, если у него найдется достаточно денег, чтобы оплатить наши с тобой далеко не дешевые услуги».

…Мирослав часто думал: выстрел, прозвучавший тогда в самолетном салоне, словно разделил его жизнь на две половины. В одной, первой, он был благонадежным и благонамеренным гражданином, уверенно идущим по карьерной лестнице: отличник в школе, а потом в Университете дружбы народов в социалистической Москве. Подающий большие надежды интерн, молодой блестящий врач. Но вторая, нынешняя, часть его судьбы неуклонно катится под откос: безработный и нищий превратился в пластического хирурга, подпольно изменяющего внешность террористам и мафиози.

Зато с деньгами теперь было все в порядке. Он получал от Стефана наличные в конверте, аккуратно, раз в неделю. Денег хватало, чтобы арендовать хоть и односпальную, зато шикарную квартиру. На работу и домой он добирался на такси. Он мог бы позволить себе купить собственную машину – даже «Мерседес», однако не хотел самостоятельно лавировать в хаотичном стамбульском трафике. Питался Мирослав исключительно на выходе – в кафе и ресторанах. Пару раз в месяц посещал бордель – столь же подпольный, как их клиника.

Ему удавалось даже откладывать. Разумеется, никаких банков. Помещал наличные доллары и дойчмарки в конверт, а его держал в вентиляционном отверстии. Каждая очередная порция, вкладываемая Крассом в пакет, грела душу. Она словно задвигала все дальше и дальше, в пыльный угол сознания, те времена, когда Мирослав мечтал, как о манне небесной, найти на тротуаре оброненную кем-то банкноту или даже монетку.

Однако воистину: человек никогда не бывает полностью счастлив. Ему, царю природы, вечно то жарко, то холодно, он страдает от голода и жажды, а когда его накормят, напоят, дадут хорошее жилище с кондиционированной прохладой (летом) и центральным отоплением (зимой), он тут же начинает желать чего-то еще.

В случае с Мирославом это «что-то еще» приняло облик Юлии Садовниковой. Только ее воображал он рядом с собой во время посещения борделей. И часто вспоминал о молодой женщине безо всякого повода. Ему вспоминалась ее смелость и прямота. И одновременно истинно женское лукавство: как она лихо провела руководителей советской тургруппы, отбилась от коллектива ради него, Миро. Вспоминал ее глаза, порывистые жесты. И ее поцелуй.

О, первый поцелуй! Как многое дает он влюбленным! Сколь о многом рассказывает! Он определяет – и для него, и для нее, – что будет дальше. И насколько далеко зайдут их отношения. И вот в случае с Юлией поцелуй оказался тем самым, что нужен был Мирославу. За этой осторожной манерой целоваться – ряд мягких, чистых касаний, словно птичка пьет воду – Мирослав, казалось, смог бы пойти на край земли. Пройти до конца и провести рядом с Юлей всю свою жизнь. Но теперь… Теперь о ней оставалось только мечтать. Он, совершенно ясно, никогда не сможет больше приехать в Советский Союз. Он даже писать ей не станет, чтобы не скомпрометировать ее.

Самым разумным выходом для него было забыть о русской девушке навсегда. Все равно любовь меж ними невозможна и обречена.

Однако Мирослав не мог этого сделать. И когда запретил себе думать о Юле, гнал от себя мысли о ней, она стала являться ему во снах.

Ладно, придется все отдать на откуп времени, решил Красс. С годами прекрасный образ москвички потускнеет. Не может не потускнеть. А на что еще он может надеяться?

Но однажды… «Мы ожидаем нового пациента, – сказал Стефан. – Завтра. Между прочим, женщину». Мирослав только плечами пожал: женщину и женщину, какая разница. Однако, когда на следующее утро вошел в палату, чтобы познакомиться с клиенткой, он обомлел. Потому что на кровати, спиной к нему, сидела в халатике та самая русская – Юля. Та же фигура, цвет волос, поворот головы, руки и плечи… Пораженный Красс остолбенел, не в силах вымолвить ни слова.