— Ну, хорошо, хорошо, — Шелленберг наклонился и поцеловал ее. — Успокойся. Больше мы не будем говорить об этом. Пока, — добавил он многозначительно. — Вероятно, положение на фронте еще улучшится, и тогда вопрос отпадет полностью. А в отношении англо-американцев я считаю, что тебе не стоит занимать себя размышлениями о мирных переговорах. Я справлюсь с этим гораздо лучше.

— Что ж, хорошо, — Маренн покорно кивнула. — Вы убедили меня, господин бригадефюрер. А как быть с Бруннером?

— Могу обещать тебе, что я сделаю все для того, чтобы его лабораторию закрыли еще до того, как большевики двинутся на Варшаву. Неплохо было бы и его самого отстранить от службы, но, боюсь, этого не получится, — Вальтер вздохнул, — Мюллер встанет горой. Для него это вопрос чести.

Дверь приоткрылась. Шелленберг и Маренн обернулись. В приоткрывшуюся щель проскользнула рыжая обезьянка и уселась на ковре, почесываясь. На шее у нее виднелся ошейник, к нему был пристегнут поводок, который кто-то держал. Сразу вслед за обезьяной показалась светловолосая головка Клауса. Входя, он задел туфлей край ковра и чуть не упал. Маренн успела поддержать его.

— Осторожно, Клаус, — проговорила она мягко. — А как зовут твоего нового питомца?

— Еще бы хотелось узнать, откуда он вообще взялся? — с притворной строгостью осведомился Шелленберг. — Прибежал из леса?

— Это Ким, Ким мне привезла! — мальчик, радостно смеясь, бросился к отцу. — Я придумал, я буду звать его Беппо.

— Ну, это просто, как Муссолини, — улыбнулся Шелленберг, — дядя Беппо. Где ты взяла его? — он взглянул на Маренн.

Та только пожала плечами.

— Купила. Я же обещала. И понимала, что мальчик ждет.

— Ильза бы не купила ни за что. Не то, что обезьяну, даже щенка. Ну, ты доволен? — он повернул Клауса к себе.

— Очень, очень, очень, папочка! — сын прыгал на одной ножке от восторга.

— Тогда пусть остается. Ральф! — Вальтер обратился к адъютанту, который появился на пороге. — Разузнайте, чем их кормят, ну, кроме как бананами.

— Слушаюсь, господин бригадефюрер.

— И принесите нам кофе.

— Ты бы могла предупредить меня, — упрекнул Шелленберг Маренн, усаживаясь на диван.

— Но мы хотели сделать тебе сюрприз. Правда, Клаус?

— Угу, — кивнул тот, уминая сладкую булочку с подноса, который Фелькерзам уже поставил на кофейный столик.

Обиженно наморщась, обезьяна сидела на ковре, забытая своим маленьким хозяином. Маренн взяла поводок и, наклонившись, спросила зверька:

— А ты будешь пить кофе? Тогда, пошли.

Обезьяна прыгнула ей на руки. Все засмеялись. Протянув руку, Шелленберг снял телефонную трубку и пригласил адъютанта:

— Ральф, присоединяйтесь к нам.

В кафе на улице Гогенцоллерн посетителей оказалось немного. Маренн специально выбрала это время, чтобы привести сюда Софи. Все, кому было положено заступать на службу, уже разошлись, тс же, кому торопиться не нужно, еще нежились в постели. Она не хотела, чтобы большое количество людей смущало женщину, так как понимала, что возвращение к самым простым человеческим радостям после длительного пребывания в лаборатории Бруннера ничуть не менее болезненный процесс, чем заживление физических травм, которые тот нанес бывшей узнице. Накануне Маренн заехала в магазин, где одевалась сама, и купила для Софи неброский серый костюм, туфли, чулки, небольшую шляпку с вуалью, так чтобы в городе она не отличалась ничем от остальных. Сначала Софи наотрез отказалась покидать клинику. Она уже привыкла к палате, где находилась одна, и кроме того времени, когда проходил осмотр и процедуры, в основном спала, или делала вид, что спит. Анализы, которые Маренн распорядилась взять у Софи, ничего утешительного не показали. Инфекция, которую Бруннер ввел ей, поразила не только матку и яичники, она распростанилась по всему организму, который просто не имел сил сопротивляться. Женщина тихо умирала, и даже, как казалось, смирилась с этим. Но как психиатр Маренн знала, что выздоровление человека начинается не с лекарств, оно начинается с сознания. Эксперименты Бруннера убили в молодой женщине всякую радость жизни, всякую надежду. Трагедия, которая случилась, лишила ее не только близких, любимых людей, она вычерпала все тепло из ее сердца, иссушила его. Надо было постепенно, небольшими шажками учить Софи жить заново.

— Что вы, фрау, я не поеду, — услышав предложение Маренн, запротестовала женщина. — Я же еврейка, как я могу показаться здесь, в Берлине, меня же… — она осеклась.

— Расстреляют или отправят снова в лагерь? — закончила за нее Маренн. — Не волнуйтесь, ничего этого не случится. Вы моя пациентка, числитесь в клинике, у меня имеются все разрешения, так что вам ничего не грозит. К тому же вы будете со мной. Это самая верная гарантия. И на лбу у вас не написано, что вы еврейка и содержались в лагере. Просто человек, который выглядит неважно после тяжелой болезни. Я купила костюм с длинным рукавом, закрытый. Никто не увидит ни номера, ни шрамов. Лицо прикроете вуалью. Так носят многие женщины. Не бойтесь, Софи. Со мной вы в полной безопасности. Я специально попросила сегодня моего заместителя Алекса Грабнера оперировать вместо меня, чтобы мы могли выпить по чашечке кофе в кафе. Если хотите, мы можем пройтись по магазинам.

— Нет, нет, ни в косм случае, — Софи замахала руками.

— Ну, хорошо, — Маренн уступила. — Тогда пока только в кафе. Но хочу вас предупредить, к нам присоединится еще один человек. Не беспокойтесь, — Маренн заметила, что Софи снова испуганно вскинула глаза. — Он офицер СС, как и я, в довольно высоком звании. Но бояться его не следует. Вы расскажете ему о докторе, который посещал Бруннера в лаборатории. Мы хотим узнать, как его имя. Но без вашей помощи нам не удастся это сделать. Вы нам поможете?

— Да, хорошо, — чуть слышно проговорила женщина.

— Вот и отлично, тогда переодевайтесь, — улыбнулась Маренн. — Я приду за вами через полчаса. Мы поедем на моей машине.

Она прекрасно понимала Софи. Она сама точно так же в тридцать восьмом году, каких-то шесть лет назад, после лагеря училась заново радоваться жизни и доверять людям, которых совсем не знала. Вот так же Ирма возила ее пить кофе на улицу Гогенцоллерн и развлекала беседой, чтобы она оттаяла. Но у нее были дети, Штефан и Джилл, и она старалась ради них. А у Софи никого. Никого на всем белом свете. И ей вдвойне труднее.

Маренн понимала, что должна ей помочь. И не только ей — сотням и тысячам таких же, как она, которые все еще оставались за колючей проволокой. Она не в ее силах добиться для них свободы, но может сделать так, чтобы облегчить их страдания, избавить от мучительных пыток, помочь дожить до освобождения. Пусть на хлебе и воде, но без страшных медицинских экспериментов, без циничных исследований. Она ощущала необходимость что-то сделать, чтобы остановить Бруннера, как свой моральный долг, хотя не могла не отдавать себе отчета, что рискует смертельно не только своей жизнью, но и жизнью, будущим Джилл — единственной ее надежды и радости после смерти Штефана. Но оставаться в стороне преступно — это Маренн тоже понимала четко. Она не сможет жить спокойно, если сейчас испугается и отойдет в сторону. Она никогда не отходила в сторону, ни под обстрелом французских пушек в восемнадцатом году, ни перед следователями гестапо в тридцать шестом. И теперь — тоже.