Квартирка была скромная, ничего похожего на мою квартиру в Мэриленде.[89]Одна, не очень большая, комнатушка, крохотный, в пару квадратных метров, закуток кухни и небольшой санузел. Зато и стоила эта „роскошь“ всего девять с половиной долларов в месяц.

Пообтершись тут с недельку, я окончательно определился, чем попытаюсь заняться. Крупного бизнеса тут не развернешь, да и капитала нет. Т. е. делать надо то, что можно продать местным жителям. Еще раньше я решил, что это будет химический продукт.

Единственным же продуктом химии, который можно производить на месте и продавать окружающим, были лекарства. Из пока не известных тут лекарств в моей памяти были только методики синтеза аспирина и стрептоцида.[90]Мысленно возблагодарив своих наставников с химфака МГУ, что синтезы нам давали „заковыристые“, я попробовал прикинуть, с чего же начать. В конце концов решил начать со стрептоцида. Ведь в апреле простудные заболевания сходят на нет, а вот воспаления случаются круглогодично. К тому же в Бронксе жила самая небогатая часть иммигрантов, чаще всех занимающаяся тяжелой физической работой, для них раны, ссадины и воспаления — актуальная проблема.

Присмотрел я и аптекаря, которому хотел предложить партнерство. Но дня три думал, как к нему подкатиться. Мистер Джонсон обладал всеми нужными мне достоинствами: он имел небольшой капитал, не имел ничего против эмигрантов, иначе не женился бы на еврейке и не принял бы у себя ее многочисленную еврейскую родню, бежавшую откуда-то из Османской империи, ну и — не последний момент — именно в силу проявленного великодушия — нуждался в деньгах. А кроме того, в его аптеке была неплохая лаборатория, т. к. часть лекарств аптекари того времени готовили на месте…»[91]

Нью-Йорк, Бронкс, 2 апреля 1896 года, четверг, утро

Утро у Джонсона было, как и любое утро за последние полгода, шумным. Многочисленная родня его Розочки, дай ей Господь здоровья, шумела всегда, даже ночью. Шестнадцать человек, включая двух младенцев, двух подростков и троих детей промежуточного возраста на одну комнату и мансарду, что он выделил им, это было очень много.

Но по утрам они шумели особенно сильно, не давая ему насладиться утренним кофе. Поэтому Тед Джонсон перенес этот ритуал в аптеку. Конечно, аптечные запахи слегка перебивали вкус и запах специй, добавляемых им в кофе, но… Все же это было лучше, чем пить кофе под гвалт домочадцев. Разумеется, для себя Тед заваривал кофе по особому рецепту, не как для клиентов. Кофе получался не по-американски крепкий.

И надо же так случиться, когда кофе был готов и даже налит в особую чашку звякнул входной колокольчик. Посетитель. Черт, как некстати! Тем не менее Тед отложил чашку в сторону и двинулся к прилавку.

Вошедший, а им оказался молодой человек довольно крепкой наружности, протестующе замахал руками и весело произнес:

— Что вы, мистер Джонсон, сэр! Мое дело не настолько срочное, чтобы ради него пропал ваш великолепный кофе! Пейте спокойно, я подожду!

Теду его слова и забота пришлись по душе, а высокая оценка кофе — и вовсе прошлась по душе, как будто ее смазали теплым маслом.

— Вам нравится мой кофе, мистер? Тогда я мог бы разделить его с вами. Все равно я варю две чашки.

— Не откажусь! — не стал жеманиться вошедший. — Пренебречь вашей щедростью выше моих сил! — и располагающе улыбнулся.

Когда кофе был допит, Джонсон достал набитую трубку и закурил, жестом предлагая незнакомцу присоединиться.

— Спасибо, но я не курю, — отказался тот.

— Тогда переходите к делу! — благодушно предложил аптекарь. — Трубка с делами вполне совместима!

— Все очень просто! Я хотел бы, по возможности, арендовать вашу лабораторию. Естественно, в те часы, когда она не нужна вам. Могу даже работать ночью, если вы занимаете ее целыми днями.

Учитывая, что лабораторию Джонсон использовал не больше трети времени, а деньги были нужны, вопрос был только в цене. Тем более что ночью присмотр за арендатором можно было поручить родственникам Розочки. Все равно они здесь по очереди сторожили.

Так что Джонсон немного поторговался с посетителем, но, конечно, они договорились.

Из мемуаров Воронцова-Американца

«Почти неделю Джонсон смотрел на разыгрываемый мною для него спектакль. Я доставал какие-то пузырьки без надписей, но с номерами. Отмерял из них какие-то жидкости и порошки, вел химические реакции, черкал листки расчетами навесок и схемами реакций, снова и снова просматривал выписки из книг по химии, сделанных в NYPL…[92]

Белым порошком, полученным через некоторое время, я сыпал на ранки, ожоги и язвочки, специально вызванные у себя же на разных местах. Где-то я прикладывал к воспаленным местам бинты, пропитанные мазью, изготовленной все из того же белого порошка. Причем пару раз я даже прижег себе руку на виду у Джонсона. На следующий день я осматривал обработанные лекарством места. Озабоченно качал головой и повторял процедуру, слегка меняя рецептуру, дозы и консистенцию мази.

Даже родственники Джонсона, кажется, начали догадываться, что я испытываю новое лекарство, разработанное мной лично. Ну а то, что я тщательно собирал все записи и реактивы, а также мыл склянки после работы с ними, должно было только упрочить его в этой мысли. Так что я ждал. И дождался. Ровно неделю и один день спустя. Вечером после работы Джонсон позвал на свой чудесный кофе. И наконец, решившись, заговорил: „Юрий! А вы не думали…“»

Нью-Йорк, Бронкс, 10 апреля 1896 года, пятница, вечер

— Юрий, а вы не думали, что патент на лекарство — это еще только половина дела?

Я готовился к этому вопросу. По идее, надо бы вздрогнуть, спросить: «При чем тут патент?» или еще что-то глупое. Но, увы, актерские способности — не мой конек. Здесь я колеблюсь около оценки «удовлетворительно». Причем разные эмоции я отыграю с разной степенью артистичности. Заинтересованность, к примеру, могу и на четверочку. Внимание — бывает, и на пять осилю. А вот шок и испуг — на «три с минусом», не выше. Поэтому я заранее решил, что ничего такого изображать не стану. Я улыбнулся и сказал: