Путь в сумерках по горной дороге от дома Уильяма Уэллеса потребовал от нее предельного внимания. Возвращая в аэропорту арендованный автомобиль, Дана не узнала женщину за конторкой, пока та не выразила удивления, что Дана улетает так быстро. Дана понятия не имела, сколько времени проведет на острове, и потому билет из Сиэтла купила лишь в один конец. Теперь же она поняла свою ошибку. Больше всего на свете ей хотелось убраться отсюда поскорее, но женщина в билетной кассе аэропорта лишь покачала головой — вечерние рейсы все распроданы, и большинство билетов забронировано заранее.

— Это срочно! — взмолилась Дана. — Мне совершенно необходимо улететь сегодня же вечером!

Служащая аэропорта предложила ей купить билет на утренний рейс, но побыть поблизости — вдруг кто-нибудь вернет билет. Шансов было немного, но другого придумать она ничего не могла. Дана согласилась: не чувствуя себя больше в безопасности, она предпочла оставаться среди людей, а не идти в гостиницу. Она устроилась в баре гавайского клуба «Премьер», попивая водку с апельсиновым соком и слушая, как механический голос объявляет номера рейсов прилетов и отлетов. Все ее попытки связаться с детективом Майклом Логаном оказались тщетны. На визитке Логана значился лишь его служебный телефон, домашний же указан не был, что и неудивительно, учитывая его профессию.

Сидя возле толстого стекла фасада, Дана глядела, как в неясном сумеречном свете по полю движется такси аэропорта, и вспоминала странного, живущего на горе человечка и что он ей поведал. Ощущение, что Уэллес каким-то непонятным образом ожидал ее появления, все укреплялось в ней, как и чувство, что Фрейд позволил ей пройти через туннель не из-за особой к ней симпатии, а из-за неизбежности того, что она должна была сделать. Но откуда это было известно Уэллесу? Это же совершенно невозможно, и все же… Она вытащила из кармана серьгу, покрутила ее в ладони. Красота изделия гипнотизировала ее. Чувство вины за то, что, по его мнению, было отвратительным, заставило художника бросить ювелирное искусство. Раньше ее занимала главным образом стоимость этой вещи. Теперь же она смотрела на нее другими глазами, и серьга вызывала в ней чувство глубокой грусти. Синий камень был выбран Уэллесом не за свою красоту, а потому, что отражал печаль, замеченную художником во взгляде молодой женщины. Бриллиантовая капелька же была слезой — одной из многих слез, пролитых этой женщиной, и тех, что ей еще предстояло пролить, а женщина эта, как сказал Уэллес, была очень похожа на Дану.

— Зачем же вообще создавать такое? — спросила Уэллеса Дана. — Зачем воплощать в произведении страдания и печаль?

— Потому что, не воплоти я их, я был бы слеп, как и другие. Видеть окружающий мир и людей в нем значит прозревать не только добро, но и зло. Трудно разглядеть красоту, не видя безобразия, мисс Хилл. И не почувствуешь радости, не зная, что такое боль. Не умеющий плакать не умеет и смеяться.

Владелица серьги прислонилась к Джеймсу Хиллу, ища утешения. Как иначе могла эта вещь очутиться в его доме? Дана зажмурилась от громадности этой подспудной мысли. Разумная часть ее сознания, та, которую она тренировала, будучи профессиональным адвокатом, бунтовала, не желая принять той характеристики, которую дал женщине Уэллес. Но всякий раз, когда она пыталась убедить себя, что он ошибся, внутреннее чувство подсказывало ей, что он прав. Части головоломки внезапно легли в нужном порядке, и полученная картинка объяснила все — и почему Джеймс так тщательно оберегал свою личную жизнь, не пуская туда даже ее, Дану, и почему Лоренс Кинг и Маршалл Коул вознамерились ограбить человека, уже распродавшего все свое имущество. Джеймс Хилл не был их собственным выбором, выбор сделали за них.

Ревность. Старый как мир мотив.

И у Даны в руках одно-единственное свидетельство, чтобы доказать, кто является убийцей.

Не только тебе известно, кому принадлежит эта серьга и кто ее изготовил.

Осознание собственной ошибки пришло внезапно. Обуреваемая желанием узнать, кто убил ее брата, она была слепа и плохо продумала план действий. Теперь пелена с глаз ее спала и забрезживший свет вызвал у нее дрожь, поверг в трепет. Она ведь пользовалась кредитной карточкой и покупая билет на самолет, и беря напрокат машину! Так зачем же ее преследовать! Достаточно проследить за ее действиями, чтобы понять, что серьга находится у нее! Иначе к чему бы ей лететь на Мауи, на остров, где живет художник, десять лет назад сделавший эти серьги? Какое еще дело могло бы там у нее оказаться, кроме как отыскать Уэллеса и спросить у него, помнит ли он владелицу серьги?

Она схватила сумочку и, бросившись вон из бара, помчалась по коридору к выходу из аэропорта. Служащая в арендном бюро вытаращила глаза, увидев Дану у стойки.

— Мне нужна машина, — сказала Дана, вытаскивая бумажник.

Повторив необходимую процедуру аренды, Дана мчалась по шоссе. Сначала она подумала, не обратиться ли в полицию. Но что она скажет? Чем докажет, что Уильяму Уэллесу грозит опасность? И не вызовет ли это вопросов о причинах ее собственного появления на острове и интереса к адресу Уильяма Уэллеса? Она ехала вверх-вниз по горной дороге. Солнце село в океан, и стало холоднее; чем выше взбиралась она в горы, тем сильнее падала температура. Вцепившись в руль, она чувствовала, как стынут руки. Подъем по узкой дороге в темноте был особенно труден. Во мраке все казалось странным, причудливым. Скалы бросали прихотливые тени на освещенную фарами полосу дороги, скрадывая неровности полотна. Она зорко следила за ориентирами и милями пути. Единственной отрадой было то, что в темноте фары встречной машины она увидела бы сразу.

Въехав в Кахакалоа, она попыталась ехать медленнее, не поддаваясь панике. Ни ей, ни Уэллесу не нужно, чтобы она сверзилась со скалы. Она поискала валун «Колокол» и заподозрила, что промахнула поворот. Окончательно уверилась она в этом на пересечении дороги с федеральной трассой 30.

— Черт! — Она резко развернулась и направила машину вниз с горы.

В стеклянном окошечке забрала Уильяма Уэллеса отражалось ярко-синее пламя на конце паяльника. Художник аккуратно сшивал металлические пластины, выполняя работу с тщательной точностью хирурга, превращающего рану в тонкий белый шов. На потолке крутились вентиляторы. В печи горело пламя. Когда пластина была прилажена, Уильям повернул ручку, прекращая доступ газа в паяльник. Пламя пыхнуло и погасло. Художник поднял забрало, затем снял его с головы и вытер рукавом вспотевшее лицо. Отступив на несколько шагов, он осмотрел изделие, замечая, как всегда, по преимуществу недостатки и изъяны. Но все же он знал, что работа окончена. Больше времени на нее у Уэллеса не было.

Он положил на деревянный стол паяльник и снял рукавицы. Фрейд устроился в углу, голова его покоилась между передними лапами. Леонардо свернулся клубком на одеялах. Уэллес наклонился, приоткрыл дверцу печи и бросил туда два полена.

— Прятаться не имеет смысла, — произнес он негромко.

Из темноты дверного проема в комнату шагнул светловолосый мужчина. Пламя очага отражалось оранжево-красными бликами в его глазах, пробегало тенями по его лицу. Фрейд не шевелился.