И вагон шел на волю.

На известных заранее полустанках состав останавливался, к вагону подбегали темные личности, стрелки сбрасывали им мешок или два, личности расписывались в получении и исчезали.

Мешки с деньгами расползались по стране, подолгу задерживаясь в известных только посвященным потайных местах, и ждали своего часа. Когда очередной вор выходил на свободу, ему уже было известно, в каком именно подвале лежит его доля, и сколько ему назначено получить, дабы отметить начало новой жизни.

Надо сказать, что московское начальство, когда оно придумывало материальную заинтересованность, такого сюрприза вовсе не ожидало. Начальство думало, что оно единожды завезет в зону рубли, раздаст заключенным, в течение месяца заключенные снесут рубли в ларек, а к следующей получке эти же рубли снова будут розданы. Начальство и представить себе не могло, что через месяц треть этих рублей разойдется по подвалам и исчезнет из оборота.

Это только Солженицын точно знает, сколько в стране было лагерей и сколько в них сидело народу. Нам точно знать не нужно. Нам достаточно знать, что — много. И через какое-то время начальство с ужасом обнаружило, что все печатные станки, какие только есть в стране, работают на обеспечение мест лишения свободы необходимой рублевой массой. Станки печатают, деньги поступают и — пропадают бесследно.

Небольшой экскурс в наше недавнее прошлое. При старом президенте наша страна очень полюбила брать в долг доллары. Из западных стран к нам приходили эти самые доллары, потом наблюдалось какое-то шебуршение, раздавались странные утробные звуки, и доллары исчезали бесследно. Вот вчера только завезли, а сегодня уже нету. И опять надо в долг просить. Я иногда думаю — а не помнит ли кто из стариков, где находились те самые подвалы? Вот бы пошуровать…

Ну да ладно. Дурным и безнадежным было бы наше начальство, ежели бы не сумело найти управу на это безобразие. Их же много, начальников, их десятки или даже сотни, как мудро заметил новый президент, тот, что пришел на смену старому.

Хватит, сказало начальство, хватит завозить в места лишения свободы наши советские рубли и тем подрывать основы денежного обращения. Раз там непонятно что происходит, давайте для зон придумаем другие рубли. Специальные. Назовем их как-нибудь… бонами, например. И зарплату будем выдавать этими самыми бонами. Причем хождение боны будут иметь только в зоне. Тогда с денежным обращением у нас опять все будет в порядке.

Знаете, как они все здорово придумали? В каждом лагере свои собственные боны ввели. До того доходило, что даже на разных лагпунктах ввели разные боны. Чтобы чего не вышло. Чтобы не было никакого стимула тащить дензнаки не то чтобы на материк, а и за пятьдесят километров.

А вот теперь вы задумайтесь. Кому, если не считать нескольких десятков начальников в Москве, эта гениальная затея была выгодна? Да никому! Ворам точно не была выгодна, она напрямую подрывала их жизненные интересы. Лагерному руководству тоже не была выгодна. Почему — догадайтесь сами. Сопровождавшим вагоны стрелкам — прямой убыток. Да и московским начальникам, по большому счету, эта затея выгодна была очень недолго. Когда свои премии и ордена они за нее получили, затея стала им неинтересна.

А наш народ не любит, чтобы никому не было выгодно. Когда никому не выгодно, у нас непременно что-нибудь происходит.

Я случайно наткнулся на один загадочный документ. Примерно конец сороковых или самое начало пятидесятых. Главное управление лагерей категорически запрещало завоз и реализацию в зоне мужских, а также женских, наручных часов.

Вот, подумал я, как интересно. С чего бы это вдруг такая немилость к наручным часам? Не иначе как кровавые бериевские палачи решили скрыть от несчастных заключенных, сколько им, заключенным, приходится вкалывать на лесоповале. Вот ведь какие жестокие негодяи.

Вы, наверное, тоже так подумали. А зря.

Все куда проще было. Собрались воры, пошуршали неконвертируемыми бонами, пораскинули мозгами и дали знать оставшимся на воле коллегам, что надо делать. Коллеги свистнули своим людям в системе розничной торговли, и в зоны эшелонами пошли наручные часы. По тем временам дефицит номер один.

Надо еще объяснять? Касса. Получка. Неприметный мужичок. Треть зарплаты в бонах. Ларек. Часы — на все. Поутру сгибающиеся от непосильной тяжести верблюды выносят из зоны коробочки с часами. Их уже поджидает, потирающий от радости руки, директор вольного магазина. За его спиной у еще не открывшегося магазина очередь, все ждут. Вечером те же верблюды вносят в зону выручку. Дальше по старой схеме. Вагон. Стрелки. Подвал.

Ну ладно. Ну запретили часы. Напугали ежа этой самой. Вы сомневаетесь, что максимум через месяц было придумано что-то новенькое? Я ни минуты не сомневаюсь.

А историю эту я вот зачем рассказал. В те далекие времена у нас было принято так. Если сегодня что-то решили, то сегодня же должны и исполнить. Лучше, чтобы еще вчера. Но крайний срок — завтра. А то в лагерную пыль сотрут.

Тут надо отметить, что так оно и получалось. Сказано, к примеру, чтобы назавтра на Кавказе ни одного чеченца не было — и пожалуйста. Утром проснулись — ни одного нет.

Сказано, чтобы завтра во всех местах лишения свободы были боны в необходимых количествах, — и хоть ты застрелись, а должны быть. Где хочешь бери, из чего хочешь делай. В Вятлаге из чайных пачек картинки резали и лагерной печатью освящали. В Ленской зоне из отработавших свое шин делали квадратики и жгли клеймом.

А в зоне под Кандымом подсуетились. Завезли из Иркутска невесть как уцелевшие колчаковские деньги и раздали в получку. Читали зеки, что грозит им за подделку невиданных купюр с двуглавым орлами, и животики надрывали. Смешно было до колик.

Больше всего Адриана беспокоило нарастающее чувство неуверенности в себе. Он постоянно ощущал свою чужеродность, которая не исчезала, что бы он ни предпринимал. Стоило ему показаться на людях, как в нем безошибочно, с первого взгляда, распознавали иностранца. Это было как в Японии, где белый человек сразу же бросался в глаза, будто неряшливая капля мороженого на вечернем костюме. Но в Японии это объяснялось вполне рациональным образом. А здесь никаких рациональных объяснений обнаружить не удавалось.

Сначала он решил, что все дело в белой лайковой куртке и длиннокозырной кепке «Go Blue». Запрятал их в чемодан и остался в тельняшке и пятнистых военных штанах. Но все равно каждый раз, когда Адриан спускался в холл гостиницы «Волга», стараясь не слишком грохотать черными военными ботинками, находящиеся там люди прерывали свои разговоры на полуслове и разворачивались в его сторону, одни — стесняясь своего любопытства, а другие — даже не пытаясь его скрыть.

Он сменил лайковую куртку на синий китайский пуховик, похожий на те, в которых ходила половина города, но это ничего не изменило. Он перестал улыбаться, разговаривая с кассирами и таксистами, специально отрепетировал перед зеркалом хмуро-озабоченное выражение лица, наблюдаемое им повсеместно, но стоило ему с этим выражением лица появиться в ресторане, как к нему сразу же подлетели два официанта и один из них сообщил: