Элиза поставила разогревать козлобородник, спрашивая себя, сядут ли они снова за стол. Сквозняк, ворвавшийся неизвестно откуда, вовсю разгуливал в доме, создавая то тут, то там впечатление пустоты.

Как кипящее молоко неожиданно опускается при соприкосновении с любым предметом, так и внутреннее возбуждение обитателей дома спадало, едва к ним приходил посторонний человек. Леопольдина Лакруа, которую дети звали теткой Польдиной, стоя возле двери столовой и поглядывая на лестничную клетку, сказала Элизе:

— Уберите со стола.

Польдина хладнокровно обвела комнату взглядом и поправила стул, который выбивался из ряда.

Она не считала себя обязанной подчиняться этим таинственным правилам, преображавшим дом при появлении незнакомца. Эммануэль Верн бесшумно проскользнул в столовую, придя неизвестно откуда, и занял свое место, словно в ожидании представления. Ему вовсе не было нужды смотреть на свою свояченицу: они заключили перемирие. Они оба прислушивались к шагам на лестнице и одновременно поворачивали головы. Польдина придала губам выражение, заменявшее ей улыбку.

— Проходите, доктор… Садитесь…

Доктор Мальгрен, которого все звали доктором Жюлем, посещал дом еще во времена нотариуса Лакруа, когда обе сестры, барышни Лакруа, как их называли, заплетали белокурые волосы в косы, спадавшие им на спину. Доктор был низеньким, лысым, круглым и лоснящимся от пота. На его губах играла наивная улыбка, никоим образом не гармонировавшая с проницательным взглядом глаз.

Он сел на указанное место, вытянул короткие ноги и принялся играть с брелоком, висевшим на цепочке от часов. Матильда бесшумно вошла в комнату, сделала жест, словно извиняясь, и встала возле камина.

— Вы, конечно, выпьете стаканчик? Матильда, передай сигары…

Так издавна было заведено в доме. Дочери нотариуса Лакруа видели, как посетителей, которых усаживали в кресло со спинкой, всегда угощали стаканчиком коньяка и сигарами. И разговор о серьезных вещах всегда начинался только после того, как посетитель делал первый глоток и выпускал несколько колец дыма в сторону люстры.

— Что вы об этом думаете? — наконец спросила Польдина.

Матерью была Матильда, но все считали естественным, что вопрос доктору задала старшая сестра.

— Знаете ли, — ответил доктор, — очень трудно поставить диагноз сразу же… Что-то назревает, это очевидно… Но что?

Он грел стаканчик в короткой руке с морщинистой, словно шелковая бумага, кожей.

— Полагаю, это не заразно? — продолжала настаивать Польдина. — Завтра приезжает моя дочь, а если…

— Нет, я так не думаю!.. Честное слово… Нет никаких причин…

По привычке доктор отвечал на все вопросы, но чувствовалось, что он сам не придавал случившемуся ни малейшего значения. В разговор вмешалась Матильда. Едва она заговорила, как стало ясно, что она не могла скрыть недоверие.

— Как вы объясните, что Женевьева больше не в состоянии стоять?

— А что вы хотите, чтобы я вам ответил? Я не могу объяснить… Необходимо, чтобы болезнь проявилась… В данный момент…

— Эти симптомы, какие болезни они предвещают?

— Самые разные… Сейчас слишком рано об этом говорить…

Этот разговор не смог испортить ему удовольствие от сигары и коньяка. Несмотря на внешнее замешательство, он думал о многих других вещах и подмечал мельчайшие детали. После смерти его жены, двадцать пять лет назад, в доме доктора ничего или почти ничего не изменилось, и он в свои семьдесят два года жил в обстановке, которая всегда, если можно так выразиться, была ему знакома.

Но, несмотря на это, его дом отнюдь не производил впечатление незыблемости дома сестер Лакруа. Пока Польдина говорила, доктора внезапно поразила одна мысль: обе сестры были замужем. Леопольдина — за туберкулезником, жившим в Швейцарии, а Матильда — за Эммануэлем Верном. Значит, официально старшая сестра носила фамилию Деборньо, а младшая — Верн. Дочь Леопольдины, о приезде которой сообщила ее мать, звали Софи Деборньо. Женевьева и Жак были Вернами.

Тем не менее это не мешало людям по-прежнему говорить о доме Лакруа и считать всех его обитателей тоже Лакруа.

Даже доктор Жюль сказал своей экономке, быстро выходя из-за стола: «Я иду к сестрам Лакруа!»

Леопольдина, которую ничто не могло заставить отказаться от своей идеи, спокойно спросила:

— Говоря между нами, считаете ли вы, что когда-нибудь она станет немного другой?

— Но…

— Вы можете говорить честно. Когда она родилась, мой зять неважно себя чувствовал, однако это сочли необходимым скрыть от нас. Вы, как и мы, знаете, что Женевьева плохо развивалась. И я иногда спрашиваю себя, правильно ли мы поступили, сделав для ее блага то, что сделали. Ведь, в конце концов, если ей теперь суждено остаться калекой и многие годы жить…

На лице Матильды не дрогнул ни один мускул. Прикрыв глаза, сложив руки на животе, она смотрела на ковер.

— Душа моя, мы, медики, видели столько чудес, что…

Эммануэлю не предложили ни спиртного, ни сигару. Он, разумеется, был там. Но никто не обращал на него внимания. Доктор дважды бросил украдкой взгляд на черные круги под его глазами, на тонкие и глубокие ямочки возле ноздрей. Но наибольшее беспокойство вызывала у доктора одутловатость щек, которые, казалось, были сделаны из рыхлой безжизненной материи.

— Еще стаканчик, доктор?.. Ну что вы!.. Вы же промокли… Кажется… — Она прислушалась. — Я думаю, что дождь наконец прекратился… Возвращаясь к Женевьеве…

Она не закончила фразу, подошла к открытой двери и спросила ровным голосом, глядя в темный коридор:

— Почему ты не входишь?

Это был Жак. Он вошел, менее ловко, чем другие, придав лицу соответствующее выражение, и сел в углу, за спиной доктора.

— Предполагая, что это произойдет… — продолжила Польдина.

— Прошу прощения. Что произойдет? — перебил ее доктор, напустив на себя простодушный вид.

— …что она станет калекой. Я всегда полагала, что она станет ею когда-нибудь… Что вы нам посоветовали бы?

— Мне трудно заранее вам сказать…

Создавалось впечатление, что Польдина рассматривала возможность избавиться от больной, как от непокорного животного.

— Какой тип дома ей подойдет? — уточнила она. — Берк занимается только болезнями костей, не так ли?

Раз в четверть часа, не чаще, кто-нибудь проходил по улице, на которой стояли только большие дома с герметичными ставнями, где текла скрытая от посторонних глаз жизнь, такие, как дом Лакруа. Дождь перестал. С карнизов время от времени падали крупные капли.

Наконец дверь открылась. Маленькая, еще очень подвижная фигура спустилась по ступенькам. Леопольдина сказала безмятежным голосом: