— Спасибо, доктор!.. До завтра… Приходите не слишком поздно…

Затем дверь закрылась. Польдина повернулась, и ее лицо приобрело иное выражение. Несколько секунд она стояла на пороге, обводя всех по очереди взглядом.

— Чего вы ждете? — выговорила она.

Молчание. Наконец она сказала:

— Вы разве не поняли, что он просто старый дурак?

Молодой человек поцеловал отца в обе щеки, а Эммануэль Верн ритуальным жестом перекрестил большим пальцем лоб Жака.

— Спокойной ночи, сын.

— Спокойной ночи, мать.

— Спокойной ночи, Жак.

Матильда вышла из комнаты дочери и сказала:

— Вьева отдыхает… Она никого не хочет видеть…

Польдина была в своей спальне, смежной с большой комнатой, которую называли кабинетом. Дом был просторным, настолько просторным, что после смерти нотариуса сестры не сочли необходимым использовать его контору, занимавшую целое крыло на первом этаже.

Один Жак спал на третьем этаже. Он медленно поднимался по лестнице, а его родители вошли в спальню и закрыли дверь.

Несмотря на привычку, эти минуты вот уже семнадцать лет были самыми трудными. Матильда машинально заперла дверь и положила ключ на ночной столик. Затем она, время от времени вздыхая, сняла платье, надела на комбинацию вылинявший пеньюар и села за туалетный столик из красного дерева, на котором стояло зеркало.

Если ее муж имел несчастье ходить взад и вперед, пока она причесывалась, она не говорила ни слова, но оборачивалась и следила за ним трагическим взором.

Ему было предписано ложиться немедленно. Он имел право почитать книгу, но не имел права курить. В противном случае его жена распахивала окна настежь.

Кровати разделял круглый столик, на котором стоял только один ночник. Примерно через полчаса Матильда легла со вздохом облегчения и жестом, который никогда не менялся, щелкнула выключателем. Комната погрузилась в темноту.

Вот и все! День прошел! Остальное продолжалось более или менее долго, в зависимости от обстоятельств. Иногда Матильда целый час ворочалась, каждый раз вздыхая. А иногда она засыпала довольно быстро. Но порой после нескольких минут тишины было слышно, как она шмыгала носом, искала носовой платок под подушкой, сморкалась. Это означало, что она плакала.

Верн ждал с открытыми глазами. Наконец, наступал момент, когда день заканчивался и для него.

Что касается самого события, то оно произошло семнадцать лет назад. И все эти семнадцать лет никто в доме о нем не говорил.

Это случилось наверху, в мастерской, которую Эммануэль Верн обустроил себе на чердаке вскоре после свадьбы. Именно там он работал, тщательно реставрировал картины, которые ему доверяли антиквары Парижа и окрестностей.

Дело было весной, и одна из застекленных створок была открыта, впуская внутрь свежий воздух, пахнувший морем. Женевьева родилась ровно пять дней назад, и ее мать еще спала рядом с колыбелью.

Было десять часов утра. На большой рыночной площади шла оживленная торговля. Время от времени все прочие шумы перекрывало мычание какой-нибудь коровы.

В то время усы Верна были каштановыми, шелковистыми, без единого седого волоска.

Однако у него уже был матовый цвет лица и слишком красные губы. Прежде чем приступить к работе, он надевал черный бархатный пиджак и завязывал галстук большим бантом.

К нему поднялась Леопольдина. Вид у нее был более трагичный, чем в прежние дни. Она говорила, расхаживая взад и вперед по мастерской:

— Разве в этом ты мне клялся? Это так ты выполняешь свои обещания?

В левой руке он держал палитру, а в правой — кисти.

— Я не могу больше входить в комнату своей сестры, не отвернувшись, поскольку иначе она прочтет в моих глазах ярость и стыд…

В то время в доме еще не привыкли к драмам, и Верн довольствовался тем, что в замешательстве пробормотал:

— Польдина!.. Послушай, это не моя вина!.. Ты это прекрасно знаешь!..

Но старшая Лакруа ухмыльнулась.

— А чья вина?.. Может, ты хочешь заставить меня поверить, что она не твоя дочь?.. И это после того, как ты мне поклялся, что отныне никогда…

Мастерская считалась тем более неприкосновенным убежищем, что последний пролет лестницы не был устлан ковром, а несколько ступенек скрипели.

Польдина плакала или делала вид, что плакала, осыпая Верна упреками:

— Если бы я знала, что ты меня никогда не любил, что ты играл со мной…

Похоже, все должно было уладиться. Эммануэль был достаточно ловок, и нежность озарила его лицо. Он обнял за плечи Леопольдину, которая была намного шире его, и прошептал нечто похожее на: «Клянусь тебе, дорогая, что я это сделал не нарочно, что ты единственная, кого…»

Они ничего не слышали. Тем не менее Польдина и Эммануэль одновременно повернулись к оставшейся приоткрытой двери. Они довольно долго стояли, боясь пошевелиться. Потом руки Эммануэля скользнули вниз.

— Входи! — сказал он.

Это была Матильда, которая встала и бесшумно поднялась наверх. Она внимательно посмотрела на них. Этот взгляд означал, вероятно, приказ, поскольку Польдина вышла. Затем Матильда заявила мужу:

— С этого дня я запрещаю тебе разговаривать со мной… Кроме как на людях, разумеется.

Вот и все…

Это было все, но не все, поскольку еще стоял вопрос о Софи, вопрос, который, правда, никогда формально не обсуждался.

Через год после свадьбы Матильда родила своего первого ребенка, Жака, которому сейчас было двадцать два года. Польдина не была замужем. Со спокойным упрямством она повторяла, что никогда не выйдет замуж.

Папаша Лакруа недавно умер. Что касается матери, она умерла давно, когда Польдине было двенадцать лет.

Менее чем через год после рождения Жака Польдина дважды ездила на какое-то время в Париж. Во второй раз она вернулась вместе с рыжим, огненно-рыжим молодым человеком, работавшим певчим. Она представила его как своего жениха.

Они сразу же поженились, на скорую руку, без всяких торжественных церемоний. Нового обитателя дома практически никто не видел. Фамилия молодого человека была Деборньо. Никто даже не успел привыкнуть называть его Роланом, поскольку он вскоре заболел. Было принято решение отправить его в Швейцарию на лечение.

Вполне возможно, что в течение прошедших с тех пор семнадцати лет каждый из обитателей дома по крайней мере один раз в день вспоминал об этих событиях. И все же воспоминания оставались смутными, разрозненными. Каждый знал только свою часть и не имел ни малейшего представления о том, что знали другие. Все следили друг за другом, опасаясь выдать себя. А повседневная жизнь шла своим чередом. Мать уделяла все свое внимание подраставшему Жаку. Эммануэль, словно случайно, оказался заваленным работой, а Польдина улаживала дела с арендаторами домов для рабочих и поставщиками.