В джунглях Годха Мадеку, которого теперь называют Мадек-джи, оборванцу из Кемпер-Корантена, довелось увидеть нечто еще более прекрасное: на одно мгновение он привлек к себе удивленный взгляд индийской царицы. И вот теперь из абсурдного побуждения и с тяжелым как никогда сердцем он повернулся к этому взгляду спиной.

Стараясь забыть о своих страданиях, Мадек стал упорно вникать во все мелочи. По счастью, у него почти не было свободного времени: то надо было найти место для привала, то добыть воды, то вести переговоры о продовольствии — забот хватало. Чтобы отвлечься от своей любви, Мадек решил выучить первые сто числительных языка хинди, последовательность слогов которых не подчинялась никакому правилу. Теперь торговцам не удавалось его перехитрить и продать продукты подороже. После двух месяцев похода Мадек вдруг поймал себя на том, что говорит исключительно в повелительном наклонении. Однако из пяти его форм он теперь исключал те рафинированные придворные способы выражения, какими пользуются раджи Годха. Он произносил только короткие приказы, произносил их громко и быстро, почти пренебрежительно. Вместе с тем он любил сипаев, оставшихся с ним после первого похода. После того как его конь околел, последний барьер, отделявший его от них, исчез; ведь рядом не было других фиранги. Но разве можно было кому-нибудь объяснить, что творится в его душе?! Достаточно того, что он настоял на отъезде. Прощаясь, товарищи предрекали ему несчастья. Но он уперся и отказался даже взять две пушки, которые они были готовы ему отдать. Он был рад, что так решил. Огненные глотки задерживали бы его, а он торопился. Индия вокруг него была спокойна, странно спокойна. Полученные от раджи деньги иногда помогали развязать чужие языки, открывали ему тайные пути, но пока он не мог понять, что за гроза назревает. Мадек верил, что в Пондишери он избавится от воспоминаний: скорее вернуться к рисовым полям, к крепостным стенам европейской постройки, к мачтам фрегатов на горизонте, неважно к чему, даже к колокольням церквей и сутанам иезуитов, проходящих под стенами Белого города. И постепенно мечты стали превращаться в честолюбивые планы. Еще в те времена, когда они окапывались, защищаясь от раджи-изменника, дю Пуэ пообещал представить его Лалли. Мадек снова стал мечтать о французской славе. Стать гренадером. Громить англичан. Запах пороха. Крепости, которые они непременно возьмут.

Они не дошли до Пондишери каких-нибудь ста лье, когда он узнал, что один из самых важных французских бастионов только что пал. За время его отсутствия англичане вытеснили французов со всех их позиций в Индии. О Бенгалии речь уже не шла, оттуда его соотечественники были практически изгнаны. На западе противник удерживал Сурат. Оставалось только взять Пондишери, и вся Индия оказалась бы в руках англичан.

Услышав эту новость, последние сорок сипаев, остававшихся с Мадеком, исчезли в джунглях.

Он осмотрел свою одежду, которая превратилась в лохмотья, посмотрел на босые, истертые дорогами ноги. И хотя дальнейшее движение вперед явно походило на стремление навстречу катастрофе, Мадек все же решил дойти до конца и вскоре появился в таком виде у ворот Пондишери. Город на удивление хорошо охранялся. Мадек объяснил, кто он и откуда пришел. После выяснения всех обстоятельств было установлено, что уроженец Кемпера Рене Мадек, служивший сержантом в отряде шевалье дю Пуэ, — единственный, кто спасся в ужасном сражении, когда отряд этого мужественного воина столкнулся с предательством недостойного индийского царька. Мадек не упомянул о посещении Годха и о судьбе своих товарищей. Ему позволили войти в город и даже доставили во дворец губернатора, где он попытался разыскать дю Пуэ. На него посмотрели с безразличным и несколько меланхоличным видом и после долгого молчания наконец объяснили, что шевалье давно погиб: был завален землей в результате взрыва пороховой бочки. Ряды бюрократов в конторе коменданта заметно поредели. В воздухе чувствовались одновременно напряжение и бездействие, которые насторожили бы любого канцеляриста. Не будучи таковым, Мадек стал добиваться, чтобы его принял маршал де Лалли, которому, как он объяснил, шевалье дю Пуэ собирался его представить и, возможно, даже успел что-то о нем сказать, прежде чем ему снесло голову взрывом пороховой бочки. На него посмотрели так же грустно, опять долго молчали, а потом, окунув перо в чернильницу и черкнув пару строк на пергаменте, наконец ответили: «Проходите, сержант, вы можете поговорить с господином маршалом. Но имейте в виду, что он вспыльчив и выгоняет из своего кабинета всех, кто ему надоедает, будь то его собственный адъютант или даже губернатор города господин де Лейри. Было бы странно, если бы он сохранял спокойствие, ведь он проигрывает сражение за сражением, а добрые граждане этого города расклеивают направленные против него листовки чуть ли не на стенах его собственной спальни!»

В полузаброшенном дворце, подле которого он когда-то выслеживал Годе, Мадек без труда нашел кабинет маршала, двери которого больше не охранялись.

Его приняли. Маршал очень нервничал, но не бился в истерике. Мадека это немного успокоило, и он решительно пошел к своей цели. У скорого на руку и жестокого Лалли Мадек попросил офицерского назначения в армию, отрекомендовавшись от имени дю Пуэ, о котором, по счастью, маршал вспоминал с чувством благодарности, поскольку его смерть в столь отдаленном месте позволила ему избежать необходимости утруждать себя устроением похорон.

— Кадетом в артиллерию, — объявил Лалли и плюнул в окно.

— Нет, — ответил Мадек, — я хочу в кавалерию.

Удивленный Лалли проглотил слюну, отказавшись от второго плевка, и сказал:

— Бретонец, упрямый баран! Мне нужны такие люди, как ты. Иди в свою кавалерию. Конным гренадером! И помоги мне как следует отлупить англичан.

Спустя час Мадек узнал, что англичане атакуют ближайшие населенные пункты и намереваются нанести последний удар по городу удовольствий.

* * *

Спустя неделю англичане уже стояли под стенами Пондишери. Приказы из губернаторского дворца звучали категорично: не допускать паники среди населения. Пора было бы уже предупредить его, но тут как раз раздались первые пушечные выстрелы. Впрочем, Лалли не сомневался в своей армии; он был уверен, что сможет отбросить противника. И фактория сохраняла спокойствие, хотя Черный город впал в великое отчаяние.

Ананда Рангапилле умирал, и Жанна Карвальо решилась нанести ему визит вежливости.

— Пондишери погиб, — простонал Ананда. — Нам конец, мемсахиб, я ведь предупреждал тебя, пока еще было время!

Жанна не стала задерживаться. Зачем долго оставаться в доме черномазого неудачника и выслушивать его бессмысленный бред, когда дома ее ждет возлюбленный, великолепный Сен-Любен? Счастье находилось здесь, совсем рядом. К тому же разодетый в муслин агент уверял ее, что в Белом городе нет ни малейших признаков беспокойства. «Ну и хорошо, устроим еще один праздник, — сказала себе Жанна, — конечно, это будет праздник лишь наполовину: продовольствия осталось не так уж много, а Уголок Цирцеи отрезан англичанами. Но неважно, маленький концерт, сегодня же вечером, на свежем воздухе, гости из колонии…»