– Джонни Уокер-сан, – откуда-то из глубины желудка выдавил Наката. – Не делайте этого больше. Пожалуйста. А то Наката сойдет с ума. У него такое чувство, что он уже не Наката.

Джонни Уокер уложил Мими на стол и демонстративно, не спеша провел пальцем по кошачьему брюху.

– Да ты и так уже не ты, – проговорил он спокойно, со вкусом перекатывая слова на языке. – Это очень важная вещь, Наката-сан, когда человек перестает быть человеком.

Джонни Уокер взял со стола новый скальпель, проверил пальцем, хорошо ли он заточен, и быстро чиркнул им по ладони, испытывая, как он будет резать. Тут же выступила кровь к закапала на стол, несколько капель упало на Мими. Джонни Уокер хихикнул и повторил:

– Человек перестает быть человеком. Ты перестаешь быть собой. Вот так, Наката-сан. Замечательно! Это важно, что ни говори. «О друг, мой разум полон скорпионов!» Тоже Макбет.

Ни слова не говоря, Наката встал. Никто – и он сам в том числе – не смог бы его остановить. Быстро подошел к столу и решительно схватил один из ножей. Большой, похожий на те, какими режут отбивные. Сжав его в руке, Наката не колеблясь по самую деревянную рукоятку всадил лезвие в грудь Джонни Уокеру. Удар пришелся в неприкрытое черным жилетом место. Наката вытащил нож и вонзил со всей силы еще раз, в другое место. Вдруг что-то загрохотало. В первые мгновения Наката не понял, что это за звук, но тут же сообразил: это Джонни Уокер разразился хохотом. С ножом, глубоко засевшим в груди, обливаясь кровью, он громко смеялся.

– Есть! – воскликнул он. – Молодец! Зарезал! И не поколебался! Высший класс!

Даже падая, Джонни Уокер не переставал хохотать. Ха-ха-ха-ха-ха! То был странный хохот. Так смеются, когда не могут больше сдерживаться. Но очень скоро смех перешел в Рыдание, в горле забулькала кровь. Похожий звук бывает, когда прочищают канализационные трубы. Тело сотрясали жестокие судороги, изо рта потоком хлынула кровь и вместе с ней выскочили какие-то скользкие темные комочки – кусочки только что пережеванных Джонни Уокером кошачьих сердец. Кровь разлилась по столу, забрызгала даже рубашку для гольфа, в которую был одет Наката. В крови были все – и Джонни Уокер, и Наката, и лежавшая на столе Мими.

Опомнившись, Наката увидел распростертое у его ног тело Джонни Уокера. Тот лежал на боку, свернувшись калачиком, как ребенок в холодную ночь. Никаких сомнений – он был мертв. Левая рука Джонни Уокера сдавливала горло, правая была вытянута вперед, точно чего-то искала. Конвульсии прекратились, и уж, конечно, теперь ему было не до смеха. Но на губах еще лежала бледная тень насмешливой улыбки. Казалось, ее зачем-то навеки приклеили к его лицу. По деревянному полу растекалась лужа крови, свалившаяся с головы шелковая шляпа откатилась в угол. Оказалось, что на затылке у Джонни Уокера волос совсем мало, даже кожа просвечивала. Без шляпы он выглядел гораздо старше, казался слабым и бессильным.

Наката выронил нож, и тот громко лязгнул об пол. Откуда-то издалека донесся звук, похожий на скрип шестерни какой-то большой машины. Наката, замерев, долго стоял возле трупа. Ничто не нарушало тишину комнаты. Беззвучно сочилась кровь, лужа медленно растекалась. Совладав в собой, Наката взял на руки Мими, ощутил тепло ее измученного тельца. Она не пострадала, хотя была вся в крови. Мими подняла глаза на Накату, будто хотела что-то сказать, но ничего не получилось – укол еще действовал.

Наката пошарил в чемодане и правой рукой вытащил оттуда Кунжутку. Он видел ее только на фотографии и все равно в груди шевельнулось тепло, будто он снова встретил старую знакомую.

– Кунжутка, – проговорил он.

Держа в каждой руке по кошке, Наката присел на диван.

– Сейчас пойдем домой, – сказал он, однако встать не успел. Перед ним, точно из-под земли, возник знакомый черный пес и уселся рядом с трупом Джонни Уокера. Накате показалось, что пес лижет кровь из натекшей лужи, но он не мог быть в этом уверен. Голова налилась тяжестью, все поплыло, как в тумане. Наката сделал глубокий вдох, закрыл глаза. Сознание померкло и утонуло в непроглядном мраке.

Я провел в хижине три ночи, все больше привыкая к тишине и темноте этих мест. Наступления ночи я ждал уже почти без страха. Растопив печь, усаживался перед ней на стул и брал в руки какую-нибудь книжку. Устав читать, тупо, ни о чем не думая, смотрел на огонь. Мне это занятие не надоедало. Языки пламени меняли форму и цвет, казались живыми. Возникали, сливались вместе, дробились и, распадаясь, исчезали.

В ясную погоду я выходил наружу и смотрел на небо. Такого ощущения бессилия, какое я испытал, впервые увидев рассыпанные над головой звезды, уже не было. Звезды стали казаться близкими и светили каждая по-своему. Несколько я запомнил и специально наблюдал, как они мерцают. Иногда звезды, будто вспомнив что-то важное, посылали к земле яркие вспышки света. Стоило напрячь зрение, и в ярком сиянии белого лунного диска можно было разглядеть разбросанные вокруг скалы. В такие минуты из головы вылетали все мысли, и я, затаив дыхание, всматривался в открывавшуюся передо мной картину.

Батарейки плейера сели окончательно, но, лишившись музыки, я, к своему удивлению, не особенно переживал. Ее с успехом заменяли щебет птиц, пиликанье и стрекот насекомых, журчание ручья, шелест трепещущих на ветру листьев, стук по крыше, похожий на чьи-то легкие шажки, шум дождя. А иногда до слуха доносились звуки необъяснимые, не поддающиеся словесному описанию… До сих пор я не представлял, какими красивыми, яркими шумами наполнена природа. Жил, совершенно не замечая этого, ничего не слыша. Словно желая наверстать упущенное, я подолгу сидел на крыльце с закрытыми глазами, стараясь ни на что не отвлекаться, и только вслушивался в жившие вокруг меня звуки.

Лес тоже уже не пугал меня, как вначале. Я стал проникаться к нему чем-то вроде естественного уважения, даже симпатии. Конечно, это относилось только к ближнему участку леса, куда я мог заходить, прилегавшему к хижине и лесной дороге, удаляться от которой было нельзя. Пока это правило соблюдается, опасности, скорее всего, нет. Лес молчаливо соглашался с моим присутствием. Или не замечал его. И делился со мной здешним покоем и красотой. Но стоит сделать один неверный шаг и, может статься, скрывающееся в чаще зверье запустит в меня острые когти.

Несколько раз я доходил до той маленькой круглой полянки в лесу и ложился погреться на солнцепеке. Крепко зажмуривался и, подставляя тело солнечным лучам, слушал, как шумит ветер в верхушках деревьев. Как хлопают крыльями птицы, шуршит папоротник. Впитывал дурманящие ароматы растений. В такие минуты я освобождался от силы тяготения и отрывался – правда, совсем чуть-чуть – от земли. Повисал в воздухе. Конечно, такое состояние длилось всего несколько секунд. Я отрывал глаза, выходил из леса, и ощущение пропадало. И все-таки это было захватывающее чувство – ведь мне было дано парить в воздухе.

Несколько раз небо проливалось сильным дождем, но, едва начавшись, он тут же прекращался. В горах погода быстро меняется. Голый, я выскакивал из хижины, прихватив кусок мыла, и мылся под дождевыми струями. Доведя себя зарядкой до седьмого пота, снимал всю одежду и голышом загорал на крыльце. Часто пил чай, много времени проводил на крыльце с книгой. Когда смеркалось, уходил в дом, устраивался возле печки и продолжал читать. История, учебники, этнография, мифология, социология, психология, Шекспир… Мне больше нравилось не жевать книги, как автомат – от первой до последней страницы, а добросовестно перечитывать по много раз, чтобы лучше понять, те места, что казались мне важными. А какая польза была от такого чтения! В меня вливались потоки самых разных сведений и информации. «Эх, остаться бы здесь подольше!» – думал я. Книг полно, еды надолго хватит. Но я очень хорошо понимал, что это место для меня – всего лишь временное убежище. Транзитный пункт, не более того. И скоро мне отсюда придется убраться. Здесь чересчур спокойно, чересчур близко к природе, чересчур совершенно. Такого я пока не заслужил. Слишком рано… По всей вероятности.