Люди бывают отличимые в толпе и бывают неотличимые. Первым поклон с почтением, последним – безразличие, локоть в бок.

Я был неотличим и даже очень.

Прыгал по тротуару с поднятой рукой, выскакивал на мостовую с опасностью для жизни, но таксисты пренебрегали, просвистывая мимо. Даже те, что тормозили, взглядывали на меня с сомнением, говорили после раздумья:

– Еду в парк…

Когда бывал не один, повторялось то же самое.

Друзья просили:

– Схоронись за углом.

Я хоронился.

Первое такси останавливалось на их призыв.

Распахивались двери.

Я выскакивал из-за угла.

– Еду в парк… – говорил шофер и укатывал за горизонт.

От себя не скроешься, друг мой, лучше себя не будешь.

Меня опасались.

Со мной отказывались ловить такси и с опаской присматривались ко мне на входе в метро.

– Уезжай, – сказали друзья. – Тебе тут не везет. Там будет нормально.

Но здесь уже…

На одной только неделе…

Гвоздь пропорол покрышку у машины.

Кондиционер не пожелал обогревать комнату, зато исправно ее холодил, хотя дело подошло к зиме.

Отказало дистанционное устройство для переключения телевизионных программ.

Телевизор покрылся полосами без особого на то повода; не отстал от прочих и прибор для измерения давления крови, утомившись от частого применения, – как мне без этого прибора?

Встал посреди квартиры, сказал громко, отчетливо, чтобы услышали и приняли к сведению:

– Всё равно нормально.

Дрогнули. Засомневались в своем неповиновении, а утомившийся прибор собрался с силами и показал нормальное давление крови, как у младенца.

Сто двадцать на шестьдесят.

Устыдился, должно быть, заодно польстил.

12.

"…как тебе его работа, друг мой?.."

"…странно. Очень странно. Собрано немало всякого, будто в посмертном сборнике…"

"…он и есть таков. Каждое сочинение – оно посмертное, к завершению деяний, автор уже иной, и работы будут иными, если, конечно, будут…"

На стене, рядом с камином, закреплена продолговатая плата бежевого цвета, – так пожелал Артур из Бейт-Лехема, мы тому не противились.

На плате поместили рисунки внуков наших и внучек, с младенческих их времен.

Больше всего рисунков Даниэлы, пять или шесть; смотрит на нас девочка в цветных нарядах, косички торчком: возле дома, под оранжевыми солнцами, с птицей над головой. И на каждом – на каждом ее рисунке – руки у девочки распахнуты на стороны.

Словно без утайки отдает себя миру, мир принимает в себя.

Злобу можно скрывать до поры до времени.

Доброта – ее не упрячешь.

Даже у птицы, что над головой у девочки, распахнуты на стороны руки-крылья.

* * *

Внуки мои не знают русского языка.

Правнуки не будут знать, так полагаю.

Книги мои не прочитают, в мой мир не войдут – другие не войдут тоже.

Человечество, слушай меня!

Плохому не обучу, человечество!

Попытаюсь, во всяком случае.

Этот сочинитель – это "Я".

"Я" – этот сочинитель, но никто о том не догадывается, никому нет дела.

Как же так? Вот оно, мое "Я", в доставшемся от рождения теле. Вот он, мой надышенный мир – не чей-нибудь. Зачем ему исчезать, миру моего "Я", отличному от прочих?

Я понимаю: закон природы. Но я этого не понимаю!

Восклицаю горячечно, будто убеждаю кого-то:

– Неразумно. Несообразно… Быть такого не должно!

Иду к Стене Плача – вымолить невозможное.

– Две просьбы можно?

– Можно, – отвечают без слов. – Здесь можно.

И я прошу…

Когда не будет меня…

Уже без меня…

Чтобы взлетел с земли мир моего "Я", вознесся в звездные дали с неисчислимой скоростью, выискал планету, не побывавшую в употреблении, заполнил ее собой.

Мой мир на той планете, только мой – никого больше.

И чтобы прилетел неприкаянный странник – душа на распыл, приземлился, тоской занесенный в галактики, – какая на безымянной планете потаенная, какая звенящая нота радости неведомого ему существа!

Чтобы поселился на той планете.

Прижился. Утешился. Душу наполнил мною.

И снова это буду "Я".

* * *

Отвечаешь за тех, кого приручил.

За тех, кого отвадил, тоже отвечаешь.

Которые перестали досаждать – их не воротить.

– Тебе угрожает опасность, – сообщает из-под обложки Гоша-провидец, – жить долго, очень долго, пережить нас и вспоминать каждого. Не лучшее, согласись, занятие на исходе дней. Расплата – она впереди.

Встаю на балконе, встречая.

Встаю, провожая.

Руку поднимаю к приветствию и расставанию.

Чего бы хотелось? Более всего?

Остаться в памяти – тенью на балконе, с рукой, поднятой для встречи, только для встречи…

И снова Жан де Лабрюйер, с которого начинались эти страницы: "Если бы одни из нас умирали, а другие нет, умирать было бы крайне досадно".

На кладбищах, на их могильных памятниках, подсчитываю годы жизни усопших. В биографиях известных людей подсчитываю, а также в сносках, примечаниях-комментариях. Знаю, кого из ушедших обогнал по возрасту, – время было ко мне милосердно, не знаю, кто обгонит меня.

Она приснилась Марку Кипнису, моему другу. Обеспокоенная. Встревоженная.

Моя жена, которой давно нет на свете.

– Идем, – заторопилась. – Надо спасать.

– Кого?

– Найдем кого.

Шли, не зная куда.

Высматривали, не зная кого.

Не могли обнаружить.

Голову клонила на плечо. Слезы лила.

– Не спасли. Мы его не спасли…

– Но старались. Мы же старались.

Плакала, утешения не принимая.

И сны имеют пределы.

* * *

Мой телефон – в заднем кармане брюк.

Хожу с ним.

Живу с ним.

Присел на спинку кресла, придавил его наборные кнопки – высветился номер.