Что я теперь буду делать? Что же я теперь буду делать? В самом деле, что мне теперь делать? Пронзительная мамина паника насквозь буравит мой череп. Все это время я отгоняла от себя правду, но теперь правда набросилась на меня, будто полчище клещей: кишащее, извивающееся, вгрызающееся в плоть. С шумом опускаюсь на пол прямо в прихожей, ловя воздух открытым ртом, пытаясь ухватиться за бледно-голубую стенку. О, Бабс, пожалуйста, помоги мне, пожалуйста, ты так нужна мне.

Бабс буквально врывается в дверь. Ее лоб напоминает какую-то причудливую карту беспокойства.

— Господи, Натали, как ты меня напугала! С тобой все в порядке? Ты только посмотри на себя!

Она прижимает меня к себе. Мне становится тепло и уютно, и я уплываю куда-то далеко-далеко, чувствуя себя под надежной защитой, словно компьютер под паролем. Закрываю глаза, и комната начинает качаться вверх-вниз. Я тону в буквальном смысле слова, — дальше опускаться просто некуда; чувствую себя такой бедной и несчастной; а тут еще откуда-то этот резкий, всхлипывающий звук, будто из сливной трубы, засасывающей в себя остатки воды. Не сразу, но до меня доходит, что источник звука — я сама.

Бабс усаживает меня на диван, ласково убирает волосы с моего лица. Затем куда-то исчезает, но тут же появляется вновь: в одной руке — большая кофейная кружка с водой, в другой — длинный кусок бумажного полотенца размером с избирательный бюллетень.

— Вот, возьми, — шепчет она, усаживаясь у меня в ногах.

— Неужели я так много наплакала? — всхлипываю я.

Смотрю в ее темные глаза и вижу в них доброту и нежность. От этого слезы льются еще сильнее. Прояви Бабс суровость, я оставила бы их при себе.

— Натали, — Бабс берет мою руку в ладони так, будто ее прикосновение способно сделать слова менее мучительными. — Нам надо поговорить.

Я медленно киваю головой, и комната снова покрывается рябью.

— Подожди, я открою окно, — добавляет она, ослабляя свой красный шарфик. — Здесь душно.

Она настежь распахивает окошко, а затем тяжело плюхается рядом, на обитый светлой замшей диван.

— Нэт, этот разговор назревал уже давно, и мне кажется, ты сама это знаешь.

Я сижу, уставившись на свои ноги в удобной и практичной обуви и не смею сказать ни слова.

— Нэт, я скажу тебе то, что лично я думаю обо всем этом. Я думаю, ты плачешь не оттого, что потеряла работу. И не оттого, что так получилось с Тони. И, — ее голос становится хриплым, — даже не оттого, что считаешь, будто я тебя бросила.

Я ежусь. Бабс так спокойно говорит о том, что в принципе невозможно выразить словами!

— Нэт, — тихим голосом продолжает она. — Все эти… эти твои кризисы — всего лишь закономерное следствие. Они не зерно твоей проблемы, они — ее плод. Твоя мама вытащила твоего папу из Лос-Анджелеса вовсе не для того, чтобы тот поплакал вместе с тобой над твоим увольнением. Она бы и сама прекрасно с этим справилась! Дело не в работе. Да, потерять работу — это действительно серьезно, но дело вовсе не в работе, дело — в тебе. И твои родители об этом знают. Ты и твоя работа — это не одно и то же. Именно это и беспокоит ее, то есть их. Их беспокоишь ты. Увольнение — это не проблема, это побочный продукт твоей проблемы.

Я напрягаю лицевые мышцы, пытаясь напустить на себя озадаченный вид. Слов я не нахожу. Господи, иногда так удобно быть блондинкой!

— Нэт, я знаю, тебе не хочется все это выслушивать. Я знаю, что твоя мама пыталась с тобой поговорить… и папа тоже. Я знаю, тебе очень тяжело, что я вот так просто взяла и разрушила наше «статус кво», но мне не за что просить у тебя прощения, и я не буду просить у тебя прощения. Я не могу отвечать за то, что ты чувствуешь, Натали…

Из меня вырывается какой-то придушенный писк, и Бабс ненадолго замолкает. Но поскольку больше ничего вразумительного из меня не выходит, она продолжает:

— Я знаю, ты пытаешься всем вокруг что-то доказать своим поведением, а кто не пытается? Но иногда, Нэт, да почти всегда, лучше просто взять — и высказать все в открытую. И пусть даже ты кого-то обидишь при этом. Но держа все эти ужасы в себе, ты делаешь только хуже, ты убиваешь себя.

Бабс крепко сжимает мою руку, словно крестьянин, сворачивающий шею цыпленку. Несколько раз моргает, сердито отгоняя слезы. Затем, очень медленно, поднимается с дивана.

— Пойдем-ка со мной, — говорит она, и я тащусь за ней, словно крыса за дудочником, в мою прохладно-белую ванную.

Подтолкнув меня к зеркалу, Бабс приказывает:

— Сними джемпер.

Смотрю на нее умоляюще, но она неумолима:

— Снимай!

Я вся дрожу, ватные ноги подкашиваются.

— Давай, Натали!

В ее голосе столько твердости, что я безмолвно повинуюсь. Тем же властным тоном она велит мне снять юбку, колготки, футболку с длинным рукавом, — пока я не остаюсь стоять перед лучшей подругой в одном нижнем белье.

— Господи, Нэт! — восклицает Бабс.

Ее бравада куда-то исчезла, голос дрожит. Мы всматриваемся в заляпанное зеркало, — маленький оазис грязи в безукоризненной пустыне моей ванной, — так, будто там все ответы, будто можно пройти сквозь зеркало, подобно Алисе, в совершенно иную жизнь. Что ж, в моем случае так оно и есть.

— Есть такая поговорка, — возвещает Бабс. — «Невозможно быть чересчур богатым или чересчур худым». С учетом моей жалкой зарплаты, насчет первого я еще могу согласиться. Но что касается второго… Женщина, вы только посмотрите на себя! От тебя же осталась одна тень.

Немного помедлив, словно для того, чтобы всецело завладеть моим вниманием, она выносит вердикт:

— Ты как раз можешь быть чересчур худой, Нэт.

Быть худой — моя цель. Быть худой — моя единственная цель. Но я не худая. А так хочется! Таращусь в мерзкое зеркало, из которого на меня глазеет противная толстуха, похожая на огромный раздувшийся шар.

— Я не худая, — возражаю я.

Бабс смотрит так, будто я только что призналась в пылкой любовной связи с Франни.

— Ты права, Нэт, — соглашается она голосом, полным сарказма, — ты не худая.

С подозрением смотрю ей в глаза.

— Ты — тощая, ты — скелет. Мне больно на тебя смотреть. На эти тазовые кости. На эти ключицы. На эти ребра. Они так выпирают сквозь кожу, что даже страшно: как бы они ее не прорвали. Я серьезно, Натали. Ты должна есть.

Я никому ничего не должна.

— Я ем.

— И что же ты ешь?

— Много чего. На завтрак — кофе и хлебцы с маслом, на обед — яблоко, изюм, орехи, на ужин — салат, творог и овощи, может, и еще что-то, — просто сейчас не вспомнить. Я ем очень много. И всегда наедаюсь.