Один из солдат был еще жив, но Крамарчук не тронул его, только сбил в обрыв шмайсер. Отобрав у убитых несколько рожков с патронами, сержант вернулся к раненому офицеру. Очевидно, лейтенант заметил, как летела граната, и вовремя успел залечь за камень. Его рана в предплечье оказалась нетяжелой, контузия — тоже, и теперь он даже пытался подняться.

По мере того как Крамарчук приближался к нему, офицер медленно поднимался и что-то бормотал, тыча пальцем правой руки в изорванный мундир, в окровавленное предплечье.

— Ага, тебя уже нельзя трогать! Ты уже святой, потому что ранен?! — перехватил Крамарчук его пистолет так, чтобы из кулака выглядывала только рукоятка. — Ты мне сейчас про конвенцию запоешь. А мне плевать на твои конвенции. Я — партизан. И никакому плену, никаким конвенциям, по вашим, оккупационным, законам, не подлежу. Вперед! Форвертс! Форвертс! Туда, к яме! Да-да, туда, где ты, гад облезлый, уложил этих несчастных. Шнель, шнель, скотина!

Офицер не отходил, а мелкими шажками отскакивал от Крамарчука. Несколько раз он падал, однако Николай немедленно заставлял его подниматься и снова оттеснял туда, за изгиб, к выработке, к месту казни, подгоняя теми же выкриками, с которыми еще несколько минут назад этот офицер гнал к яме обреченных крестьян.

— Я ранен, — все еще показывал офицер на рану, уже стоя возле ямы.

— Ну и черт с тобой! Я тоже ранен! У меня вся душа в ранах. И души тех, кто в яме. Вся земля эта — страшная рана. Понял?! Встать! Ауфштеен, думмес фи![9]

Только когда он закричал по-немецки, офицер, упавший было к его ногам, поднялся с земли, но лишь для того, чтобы встать на колени.

— Я нихт стреляль! Пан партизан, я нихт стреляль!

— Ауфштеен!

Офицер то ли попытался припасть к его ногам, то ли захватить за ноги, чтобы сбить на землю. Но этого движения было достаточно, чтобы Крамарчук изо всей силы ударил его ногой в грудь и сбил в яму, на тела расстрелянных. А выждав, когда офицер приподнимется, прошелся по нему очередью, снизу вверх, опасаясь, как бы пуля не зацепила кого-нибудь из мертвых своих.

Раненный в живот солдат медленно отползал к остаткам машины. Но Крамарчук и на этот раз не тронул его.

— Да дело тут не в тебе! — прохрипел он, увидев, как тот умоляюще потянулся к нему рукой, уговаривая не убивать. — Тебе приказали. А он, скотина… С ним разговор другой. Хотя черт вас разберет, зачем вы здесь и ради чего воюете на этой земле.

Подобрав два автомата и несколько рожков с патронами (чтобы припрятать их потом где-нибудь на черный день), Крамарчук подошел ко второй машине. Стекла в кабине были выбиты. Борт посечен осколками. Сержант смахнул с сиденья стеклышки, забросил туда оружие и сел за руль. Мотор был цел и завелся с первого оборота. Вот только съестного в кабине ничего не оказалось. А шарить по карманам убитых он не стал, хотя голоден был зверски.

Осторожно, задом, выехав из котловины, он развернулся на лужке и начал медленно продвигаться по террасе, надеясь, что выберется на дорогу, не заезжая в село. Но через пару километров понял, что никуда ему отсюда не выбраться: впереди обрыв, справа высокий холм, слева крутизна. Выйдя из кабины, он подошел к кромке крутизны и далеко внизу увидел изгиб шоссе. Подождав несколько минут, пока недалеко от изгиба покажется колонна, Крамарчук выбросил из кабины оружие, сдал чуть назад и, включив третью скорость, повернул машину к обрыву, выпрыгнув уже на склоне. На несколько мгновений машина исчезла из вида. Но потом, все еще лежа на склоне, Николай увидел, как она, перевернувшись в воздухе, грохнулась на дорогу буквально в пяти метрах от бампера первой машины, и сразу же раздался взрыв.

Когда высыпавшие из машин немцы сгрудились на дороге, он, прихрамывая, взошел на утес.

— Марширен! — изо всех сил крикнул оттуда, потрясая автоматом. — Марширен, думмес фи!

И прошелся по колонне длинной прощальной очередью. Так, для острастки.

К усадьбе Смаржевского, поляка, с которым прошлой осенью его как-то познакомил Мазовецкий, Беркут подошел уже поздней ночью. Около двадцати километров отмахал он в этот день перелесками, полями, петляя по едва приметным тропинкам и оврагам, пока наконец добрался сюда, к этому выстроенному на краю села, на покатом каменистом склоне долины, почти у самой сосновой рощи, неказистому на вид, но еще очень крепкому старинному дому, в котором до сих пор ему приходилось бывать только дважды.

Беркут уже не мог вспомнить, каким образом Мазовецкий завязал дружбу с этим представителем древнего польского рода, в котором все были учителями, медиками и священниками. Однако сам он впервые попал сюда, подбирая вместе с Владиславом место для запасной базы своей группы. Поручик Войска Польского уверял тогда, что старик не выдаст, что, как истинный польский шляхтич, он не нарушит слова.

И все же во время той, первой, встречи Томаш Смаржевский оставил о себе какое-то двойственное впечатление. Вроде бы чувствовалось, что перед тобой случайно забившийся в эту глушь по-настоящему образованный интеллигент (в последние годы он преподавал польский язык в местной школе), искренне ненавидящий фашистов. В то же время этот патриот уходил от серьезного разговора, в самые ответственные минуты не говоря ни «да» ни «нет», стараясь избегать каких-либо обязательств относительно связи с отрядом.

Таких людей Беркут презирал. Когда речь шла о борьбе с врагом, он не признавал никакой неопределенности. Вот и в этом случае он хотел знать, кто перед ним. Знать, что если этот человек и не борется с врагом, то по крайней мере хотя бы внутренне готов к сопротивлению.

Надежного места для базы в окрестностях этого села он тогда тоже не нашел и отбыл расстроенным. Но прошло несколько дней, и ему вдруг начал вспоминаться склон долины, на котором стояла усадьба Смаржевского, его окруженная вековыми соснами и молодым сосняком хата; озаренная солнцем поляна в лесу, в ста метрах от усадьбы… Андрею не раз приходилось бывать в сосновых лесах, но он мог поклясться, что нигде и никогда не дышал таким ароматным пьянящим воздухом, не ощущал такой сосновой сухости его. И через месяц, когда во время очередной разведки Мазовецкий серьезно простудился, Андрей решил, что лучшего курорта, чем «охотничий замок» пана Смаржевского, им не найти.

В то время у них был трофейный чешский грузовичок, который они прятали в специальном укрытии. Крамарчук в форме унтер-офицера сел за руль, Мазовецкий в форме обер-лейтенанта — рядом, в кабину. А «лейтенант» Беркут вместе с «полицаем» Иваном Коларом — в кузов. Ясное дело, к «замку» Смаржевского они подъехали открыто. Как визитеры из Подольска.

Три дня гостили они тогда у пана Смаржевского. Однажды за столом с ними сидел даже староста, проникшийся после этого большим уважением к Смаржевскому, сумевшему завести дружбу с немецкими офицерами, приехавшими из самого Берлина. И вот тогда, во время одного из ночных разговоров, Беркут, как бы между прочим, вспомнил о польском капитане Залевском и его патриотической группе из поляков, с которой судьба свела его летом 41‑го. Сначала Смаржевский вроде бы не проявил к этому сообщению никакого интереса, но потом все же попросил подробнее рассказать и о своих соотечественниках, об их борьбе, о том, как он, Беркут, познакомился с ними.