А незадолго до бегства Вельяминова прискакал в Москву кашинский князь Василий, внук покойного Василия Михайловича. Родовой удел у него отнят, а сам принуждён жить под надзором в Твери, откуда теперь и выскользнул с великим трудом. Вельяминов жалобы кашинца сам слышал, как слышал он и слова, которыми того в Кремле утешали и подбадривали. И вообще он знает много, чересчур даже много подробностей московской политики и мало ли что может выболтать со зла. В кои-то веки слыхано, чтоб перемётывались к тверичу московские бояре, и вот такой подарочек…

Известно, боярин — лицо вольное, разонравился ему один хозяин, может открыто уходить к другому со всем скарбом, со всей дружиной, недаром и в любом междукняжеском договоре пишется непременное: «а бояром и слугам вольным воля». Но исчезнуть втихомолку, не сняв с себя при свидетелях крестоцеловальный обет, — это уже измена низкая, повадка ползучего гада!

Измена!

Слово это, пахнущее куплей и продажей, выгодной меной, больно хлестнуло по самолюбию всех Вельяминовых, которые поспешили откреститься от предателя. Возбудились горячие толки и в прочих боярских семьях. Нет греха для честного слуги и воина постыдней измены. И что рассчитывает получить Иван за иудин свой подвиг?

Рассчитывал он на многое. В Твери — не скупясь, с размахом — уже делили Русь наново: великое Белое княжение — господину Михаилу Александровичу! Вельяминову — чины высокие, волости богатые, Некомату — открытая дорога в меховые и медвяные русские заказники… Под стать один другому подобрались сообщники. Сговорясь, киселей не разводили. Тем же Великим постом оба перебежчика подались в Орду к Мамаю с обещанием не возвращаться в Тверь без великого ярлыка. Михаил подождал немного и, как только получил весть, что его новые слуги благополучно миновали великокняжеские заставы, отбыл в Литву — к сестре и зятю. Может, напоследок пособит ему старый литовец? Случай-то верный и вряд ли такой ещё представится. Ольгерд, по обыкновению, был невозмутим, непроницаем. А впрочем, что ему скрывать? Годы его уже не те, чтобы по первому клику родича вершить ратный сбор. Да и на западе очень неспокойно. Что ни год, ломятся в Литву клятые крыжаки — ливонские да прусские рыцари. Он и с крыжаками, признаться, устал воевать, огня того нет в жилах, зябко стало жить ему, старому. Скоро, видать, придёт и его черёд погреть напоследок косточки на большом костре, по обычаю литовских отцов и дедов, да так крепко погреть, чтоб душа оторвалась от бренного пепла и легко прянула к сонму славных предков…

Тверич не загостился в Вильно, понимал, что проку ему на сей раз от зятюшки не видать, да и распирало любопытство: Некомат поклялся быть назад к середине лета.

И не обманул купчина! 14 июля, как по писаному, его насад приткнулся к тверской пристани. Вместе с Некоматом на берег выбрался посол от Мамая прозвищем Ачихожа. Сердце Михаила Александровича толкнулось сильно, как давеча нос лодки об измочаленную доску. Привезли! Великий ярлык снова вернулся на свою тверскую отчизну. И отныне — навсегда! А Иван Вельяминов где же? Он пока в Орде остался — киличеем Великой Твери, доверенным лицом великого князя владимирского Михаила Александровича… Мамай обещал: помогу своему верному улуснику Михаилу против Митьки.

В тот же самый день, 14 июля, — летописцы запомнили и записали — до предела возбуждённый, ликующий Михаил отправляет в Москву посла с объявлением войны. Одновременно из Твери на стругах и насадах выходит рать, воеводам которой предписано спуститься вниз по Волге и захватить Углече Поле. Одновременно же уходит отряд вверх по Тверце, с тем чтобы посадить наместников нового великого князя владимирского в Торжке. Исполнились все сроки! Наконец-то десятилетия унижений позади. Только бы утвердиться незыблемо в своей законной наследственной власти, и вся Русь воспрянет под щедрой и милостивой рукою Твери. И колокол от золотого тверского Спаса, увезённый когда-то Калитой, вернётся на родину…

В воскресный день, 29 июля, утренней порой пошло на ущерб солнце и закрылось совсем, будто круглым татарским щитом, и видели это повсюду — на Боровицком холме и на устье Тверцы, у впадения Оки в Волгу и во владычном дворе над Волховом. Засвинцовели, потемнели реки, синяя мгла упала на деревья и на лица людей.

III

Если Дмитрий терял когда-нибудь — полностью или почти полностью — присутствие духа и приходил в отчаяние, то такое могло случиться с ним именно теперь — летом 1375 года. Ему ещё не исполнилось двадцати пяти, он прокняжил пятнадцать, и не было из них почти ни года, когда бы не накатывалось на его землю ненастье. То с востока, от суздальско-нижегородских пределов, натягивало несколько лет подряд промозглой сырью. То — лишь заголубела восточная сторона — пошли беспрерывные, подгоняющие друг друга тучи с тверского и литовского северо-запада, а то и прямо с запада, через смоленские и брянские земли, заволакивала непогодь. Не успели здесь наконец расчиститься окоёмы, как затучило рязанский берег. Прояснилась заокская даль, вздохнуть бы полной грудью, ан нет — опять резко задуло и понесло клочья хмари с тверского края. И всё это при том, что от начала до конца, ни на час не пропадая из виду, стояла по-за рязанскими лесами и весь степной юг охватывала синяя стена ордынской неминуемой грозы. Там пока лишь зарницы безмолвно полыхают да иногда доносится сдавленный громный рокот. Туда бы, на юг, только и смотреть, опасаясь пропустить сдвиг и нарастание тяжкой стены. Но попробуй угляди, если ныне надо опять в иную совсем сторону голову поворачивать — на Тверь!

Ей-ей, руки опускаются от всего этого. Или правда неугоден он, Дмитрий, своим соседушкам пуще мамайской орды? Да не отказаться ли от всего, наконец, — от владимирского того стола, заодно и от московского подстолья, от вотчин и от бояр, от хором и холопов? Ночью усадить в тележку жену с детьми и махнуть куда-нибудь за тёмные леса да за седые болота, чтоб никто и не прознал вовеки, куда он сгинул-то. И пусть, как хотят себе, ладят, призывают друг против друга то Литву, то Орду, пусть! Предела этому не видно. Пусть и дальше, как коростой, обрастают люди корыстью, меряются, у кого тщеславие выше вымахало. Михаил ли одолеет, тесть ли Дмитрий с Борисом? Олег ли, наконец, со своим тридесятым рязанским царством — пусть сами разбираются меж собой, вытаптывая нивы, изводя последний остаток мужичьей силы. Правды на земле не сыскать. Богу же, видно, вконец омерзела русская неразбериха. Пятнадцать лет — и всё попусту! Воинские походы, которым уже и счёт потерян, два хождения в Орду с их унижающим лицедейством, целый ворох перемирных и докончальных грамот, скреплённых свинцовыми либо восковыми печатями, а условия тех грамот на поверку оказывались недолговечней воска, податливей свинца… А как с каменным Кремлём старались, как тряслись над каждой полтиной, чтоб не уплыла навсегда на волжский Низ, как терпеливо приручали капризных и шалых новгородских вечников, — и всё напрасно? Выходит, напрасно. Что за цена его великокняжеской прочности, если происками всего двух человек — боярина-изменника да заморского купца — в одно лето расшатано и поколеблено московское дело!

Но уже первые недели августа должны были настроить Дмитрия на совсем иной лад. Вдруг отовсюду стали поступать в Москву свидетельства единодушного возмущения, с которым почти повсеместно встречена весть о кознях тверского князя и выворотня Вельяминова. Сколько раз уже Михаил зазывал на Русь Ольгерда с литвинами, сколько зла сотворил христианам, а ныне с Мамаем сложился! Мамай на всех нас дышит яростью, и, если попустим Михаилу с ним сложиться, все погибнем. С такими мыслями, с такой убеждённостью приезжали в Москву люди из ближних и дальних великокняжеских вотчин. Так думали нижегородские Константиновичи. Не попускать тверичу просили посланцы Великого Новгорода. Даже Олег Рязанский, слышно, был возмущён поведением Михаила.