— В пять сорок пять, — поправила Сара, — в такую рань мы доедем до банка за пять минут.

Чапел открывал ключом дверь, а образ Сары все стоял у него перед глазами: удивленно вскинутые брови, насмешливая улыбка… как она на носках поднималась по лестнице, как помахала ему на прощание, не то застенчиво, не то кокетливо… Решительно развернувшись, он окинул взглядом гостиничный коридор, надеясь, что она все еще там. Не для того, чтобы пригласить ее к себе в номер. Ни даже для того, чтобы пожелать спокойной ночи. Ему просто захотелось еще раз проверить выражение ее лица.

Марк Габриэль сидел один в третьем ряду в салоне первого класса и, глядя на бесконечное черное небо за окном, небольшими глотками пил минеральную воду. Полет расслаблял его, как ничто другое. Чуть заметная вибрация от работающих моторов приятно убаюкивала, позволяя мысленно блуждать среди нерешенных проблем, скользя от одной к другой, объективно оценивая и анализируя каждую без страха, ненависти или сумасшедшей поспешности, продиктованных сложившимися обстоятельства.

Прикрыв глаза, он видел неасфальтированные, грязные улицы Сьюдад-дель-Эсте, пробовал на вкус адскую, влажную, обожаемую им жару, вдыхал удушающие выхлопные газы, ставшие проклятием каждого третьего города в мире. Его не беспокоило, что́ он обнаружит по приезде, как не мучила и тревога относительно того, сможет ли он исправить ситуацию. Он знал всех игроков и понимал, на что они способны. Так или иначе он получит свои деньги. Машинально рука потянулась к карману пиджака, где лежал его паспорт — настоящий бельгийский паспорт на имя Клода Франсуа, сорокапятилетнего жителя Брюсселя. Его волновало скорее то, насколько гладко пойдут дела потом. Мысли забегали вперед: он думал о полете обратно, о том, скоро ли появятся новости об убийстве агента Казначейства США. А на следующий день он встретится с израильским профессором и настанет божественный момент, когда он получит то, что этот ученый ему привез.

Под одеялом он нащупал запонки — золотые, от Бушрона. В них можно было менять маленькие аккуратные вставки — гематитовые, ониксовые или лазуритовые. Он осторожно играл с ними, понимая, что всегда любил их по одной-единственной причине: они казались ему шедевром западной моды. Через несколько дней они больше не понадобятся. Его отец ненавидел западную одежду. Как и его мертвый вот уже четверть века старший брат, который и направил всех их на этот путь. Тот был настоящий фанатик и даже в своей семье выделялся пуританским образом жизни.

Так много смерти. Так много печали.

Марк Габриэль позволил себе оплакать Талила. Его смерть стала трагедией, но переправка денег была важнее. Снять полмиллиона долларов со счета в каком-нибудь местном банке не представлялось возможным. Такую сумму пришлось бы заказывать за несколько дней, и деньги переводились бы в американской валюте с одного из резервных счетов компании. Естественно, управляющий банком настоял бы на том, чтобы встретиться с ним лично. Габриэль вздрогнул при мысли, какой след остался бы в этом случае. Все равно что послать американцам телеграмму с просьбой встретить его в банке и захватить на встречу самые удобные наручники.

«Нет, Талил, — объяснял он отлетевшей душе своего соратника, — по-другому было никак. Твоя смерть необходима и даже судьбоносна. Твои действия приблизили нас еще на один шаг к цели, и теперь мы стоим у самого порога успеха».

Он печально улыбнулся. Не стоит оплакивать его смерть. Каждый солдат знает, что когда-нибудь наступит день — и придет его срок. Это цена долга, знак отличия. Даже наоборот, напомнил он себе, это повод для оптимизма. Двадцать лет подготовки подошли к концу. Приближался день праздника.

— Месье, с вами все в порядке? — Миловидная стюардесса с темно-карими глазами опустилась на соседнее сиденье. Ее рука коснулась его плеча. — Можно предложить вам что-нибудь выпить?

Габриэль вдруг понял, что плачет. Сев прямо, он вытер катившуюся по щеке слезу.

— Благодарю, — ответил он, — но я лучше немного вздремну. Завтра тяжелый день.

Чапел знал, что не сможет уснуть. Он ходил по номеру, выполняя привычные действия: снял ботинки и носки, вымыл руки и почистил зубы. Чтобы утереть нос Жилю Боннару и даже, пожалуй, Саре, которая вечно прохаживалась по поводу американского бескультурья, он аккуратно, точно по стрелкам, сложил брюки и повесил их на вешалку. Его рубашка могла бы многое рассказать о сегодняшнем дне: два пятна от кетчупа, брызги жира и — ужас, ужас — даже прилипший кусочек лука. Ну какой же он невежа, просто смешно! Нет, бери выше — он записной неряха. «Не надевай всуе свою белую рубашку в итальянский ресторан!» — это следовало бы сделать одиннадцатой заповедью. Он осторожно снял рубашку, стараясь не слишком задевать плечо. Край марлевой повязки съехал, и он быстрым взглядом окинул лунный ландшафт своего ожога. Плечо выглядело как чужое: изуродованное, пугающе красное и покрытое студенистыми выделениями. Отведя взгляд в сторону, он поправил повязку и решительно прижал ее ладонью. На него тут же накатили одна за другой несколько волн боли, и в конце концов он не выдержал — упал на постель и застонал. Как видно, предстояло переплыть еще целый океан боли, прежде чем плечо заживет.

На ночном столике, выстроившись в ряд, стояли лекарства. Доктор Бак выписала ему ампициллин, чтобы предотвратить возможность инфекции, гидрокортизон как противовоспалительное и викодин в качестве анальгетика. Сильнее обезболивающего практически нет, подумал Чапел, вытряхивая на ладонь несколько таблеток. Задумчиво посмотрев на них, он ссыпал их обратно в пузырек.

Через пять минут он уже был на улице, одетый в джинсы и футболку, из-под которой, правда, виднелась повязка, но никто не обращал на нее никакого внимания. Он направился к Сене, постепенно ускоряя шаг, пока не зашагал в маршевом темпе и не понял, что это то, что ему сейчас надо. Он прошел мимо кафе «Два маго»,[10]любимого местечка «потеряного поколения». За столиками было полно народу. Официантки в белых фартуках сновали с заказами, держа подносы высоко над головами. На другой стороне улицы в небо вонзался четырехгранный шпиль церкви Сен-Женевьев-дю-Мон. Мемориальная доска на стене сообщала, что здесь похоронен Рене Декарт. Cogito ergo sum. Мыслю, следовательно, существую. Нет, братец, тут ты ошибся. Действую, значит, существую.

Перейдя площадь, он задержался, засмотревшись на шпиль, на узкие стрельчатые окна рефектория, на крепкие деревянные двери здания, которые, с точки зрения Чапела, скорее были созданы, чтобы не допускать внутрь, чем чтобы приглашать войти. Утром гробы с телами его погибших товарищей погрузят на борт военного американского самолета, который доставит их на базу ВВС США «Эндрюс», а оттуда их отправят уже к семьям: Кека — в Фоллс-Черч, Гомеса — в Трентон, Сантини — в Буффало. Какому богу станут молиться их близкие? Великодушному божеству, которое обещало бесконечную любовь? Часовщику, который запустил механизм этого мира, но затем отвлекся на более важную игру? Или кровожадному немому истукану, требующему веры, несмотря на всю свою сверхъестественную дикость?