Я рассказываю вам обо всех этих вещах, отец Клеменс, потому что подхожу к тому, чтобы рассказать всю правду об Орсо.

Через год или два я привыкла к своей новой жизни с отцом и сестрой. Не было больше опасностей и тайных соблазнов, не было больших мужчин, каких приводил Марко, я больше не смотрела на себя в зеркало со стыдом и удивлением, не бросала украдкой взглядов на свою грудь и другие части, не было никаких низких помыслов, я больше не думала часами о своем белье, прическах, платьях, одеждах, рукавах, чулках, корсажах, туфлях, украшениях, я больше не сидела взаперти с несчастной женщиной в мужском теле, не было больше этих ненормальных страхов. Я заново ощутила свежесть и свет, казалось, я могла пройти через всю Италию и обратно, не почувствовав усталости. О Небеса, эта новая сила! Летом мы обычно уезжали за город, в Кастельфранко, но лишь на неделю или две, мы постоянно ездили туда-сюда, потому что отец должен был быть рядом с Дворцом, он любил Дворец, и, конечно, теперь я гораздо чаще виделась со своими тетками, кузинами и дядьями, но не то чтобы особенно часто, потому что им не нравилась Квирина, и я знала, что они постоянно меня обсуждают, я это чувствовала, и мне это было неприятно. Я ненавидела, что за мной наблюдают, притворяясь, что при этом не смотрят на меня. Я словно бы хотела спрятать все важное во мне, хотела казаться отринувшей свет и не интересующейся окружающим, поэтому я всегда носила вдовьи одежды и такую густую вуаль, какую только прилично было носить. Мои тетушки несколько лет пытались заставить меня надеть что-нибудь цветное, но я не поддавалась на их уговоры, я была тверда в своем решении, потому что знала, что цвет — шаг обратно в мир, а я не хотела возвращаться, потому что в конце этого пути были мужчины и похоть, но в начале него должен был быть муж, а я все уже решила для себя в этом вопросе. Нет. Никогда больше я не окажусь под башмаком у господина и повелителя. Я была сама себе госпожа. Как легко и естественно просыпаться утром хозяйкой дома, подчиняться собственным распоряжениям, и много раз по утрам мне хотелось кричать от удовольствия: день полностью принадлежит мне! Не знаю, стоит ли мне исповедаться в том, что я начала больше читать, я просила отца приносить мне книги, в основном Петрарку, Боярдо, Данте и флорентийца по имени Пульчи. Он также дал мне особую книгу, написанную от руки, лексикон, со значениями флорентийских слов, и там их было много.

А теперь я должна признаться, отец Клеменс, это случилось снова, только на этот раз это происходило из-за возбуждения от поэзии. Вернувшись домой в Ка-Лоредан, я снова начала трогать себя, но не слишком часто, правда, не очень часто, может только несколько раз в год, и после я всегда чувствовала глубокий стыд, но со временем я преодолела это искушение. Как? Мне помогали молитвы и особенно то, что я постоянно находила себе какое-нибудь занятие и просто пыталась быть сильной в этом отношении. Мне также пришлось бросить читать любовные романы, но это не было большой жертвой, потому что в этих романах писали по большей части глупости, по правде говоря, Петрарка представлял большую угрозу, потому что он был хитер и так красиво говорил об обычных вещах, например о простом прикосновении, или о чистой как хрусталь воде, или о взгляде Лауры, поэтому я отказалась и от него на долгое время. Я регулярно ходила к исповеди в то время, но никогда не исповедовалась в том, что трогала себя, так что я полностью признаюсь в этом здесь и сейчас со всем стыдом и глубоким раскаянием. Я раскаивалась в этом и тогда, но я не могла исповедаться в этом из-за наших священников, вы понимаете. Слишком многие из них — истинный срам, они только мешают. Как может женщина, и тем более вдова, исповедаться им в таких делах? Вдовы не должны делать ничего подобного, они ведь вообще считаются полумертвыми. Вы знаете, как грубы, глупы, сумасбродны и похотливы некоторые наши священники? Я меняла церкви десять или двенадцать раз за несколько лет, пока не стала ходить вместе с Квириной в ее приход. Когда я ходила одна с кем-то из наших слуг, я порой опускала вуаль, чтобы не было видно глаз, или горбилась немного, чтобы выглядеть старше, и даже сильно замедляла шаг, чтобы со стороны казалось, что у меня больные ноги. Быть может, вас это удивит, но это правда. Любая вдова моложе тридцати рассматривается как легкая добыча, потому что некоторые думают, что в домах вдов нет господина и повелителя. Притворяться старой было единственным способом держать этих слуг Божиих на приличном расстоянии, и чем невзрачнее они выглядели, со своими сальными спутанными волосами и волосатыми ушами и ноздрями, тем хуже они могли оказаться. В любом случае в грехе столь низком таким людям не исповедуешься. Иногда мне приходилось использовать слова такого рода, что их лица становились красными, как скатерть, или я заставляла их оставить бесстыдные речи и приглашения, советуя сперва обратиться к моему отцу, Прокуратору Святого Марка сиру Антонио Лоредану. Это заставляло их замолчать.

И теперь напишу о последнем грехе, словно внося под звездочкой дополнение в одну из моих приходных книг. Желая казаться религиозной, я ходила в церковь гораздо чаще, чем мне это требовалось, особенно когда я сопровождала Квирину и почти осязала ее благочестие. Тогда мои мысли улетали от молитвы и переносились к поэзии, или к какому-нибудь домашнему делу, или к моим темным временам с Марко. Эти часы в церкви я проводила неправильно, и я раскаиваюсь в их растрате, да простит меня Бог за многие мои ошибки.

Я постоянно упоминаю Квирину. Послушайте, отец Клеменс, общение с ней давалось мне нелегко, ведь она была такой набожной, старшей сестрой, во всем правильной, она уже жила в доме, когда я переехала обратно, и прочее, и прочее. Ей следовало бы стать настоятельницей какого-нибудь закрытого и строгого монастыря, я это точно говорю, но она всегда утверждала, что хочет служить утешением нашему отцу и помогать ему по хозяйству, раз он не женился во второй раз, и будто бы поэтому она осталась дома. Но я думаю, что таким образом она хотела его наказать, это точно, и он примирился с этим, потому что надеялся, что она принесет ему небесное благословение, к тому же она сидела в своей части дома, как позже я в своей, и они встречались только за столом. Когда я вернулась домой после смерти Марко, Квирина пыталась заставить меня слушаться ее, все время креститься и стать такой же набожной, как и она. Для нее мы были двумя женщинами, жившими в этом мире, но ему не принадлежавшими, это были ее слова, и какое-то время я делала вид, что слушаюсь ее, чтобы сохранить мир в доме, но мне было не угнаться за ней во всех этих религиозных упражнениях: вставать до рассвета и каждое утро ходить к ранней мессе, молиться по два часа ежедневно, сидеть по многу дней кряду на хлебе и воде и позволять себе лишь капельку вина и даже заниматься самобичеванием так, что по всему телу оставались синяки. Как со всем этим она могла служить утешением отцу, я так и не поняла. Она бичевала себя раз в месяц. Однажды летом я увидела на ее спине темные рубцы, довольно внушительные, хотя и не такие уж большие и страшные.

Конечно, я любила Квирину, это так, но я не могу сказать, что она мне нравилась, скорее нет, она была такой тощей и строгой, никогда не смеялась, жила ради спасения на том свете. В общем, мы ссорились из-за того, что я не присоединялась к ее религиозным упражнениям, и мне приходилось просить отца поговорить с ней, чтобы она прекратила требовать от меня больше поститься и дважды в день ходить в церковь. Кроме того, несмотря на то, что она была почти двумя годами старше меня, я все-таки побывала замужем и пожила вне дома, я носила имя Контарини, и это ставило меня несколько выше ее. Вспомните также, что я вскоре стала вести хозяйство, и у Квирины не осталось других дел, кроме ее благочестивых занятий, сложите все это вместе, и вы поймете, что через год ей пришлось смириться с тем, что я не буду слушаться ее указаний. Да простит меня за это Бог! Пока я пишу все это, я вижу, что я использовала привычки Квирины, чтобы спрятаться, вот почему меня так часто видели с ней в церкви и на улицах, даже если мы ссорились, я следовала за ней, как когда-то Марко следовал за мной, я выходила с ней, чтобы казаться такой же, и иногда даже готова была креститься каждый раз, как над нашими головами пролетала птица, но я делала это, чтобы утихли сплетни и чтобы меня перестали замечать. Пусть себе говорят, что я упиваюсь Богом, как они говорили о Квирине, мне все равно, лишь бы обо мне не ходили скандальные слухи. Полиссена однажды слышала гнусное двустишие, сочиненное про нас, вот оно: