Я хотела здесь остановиться, но я продолжу. Сначала о грехе. Все началось через день после того, как я дотронулась до Орсо, мы стали мужем и женой в доме моего отца, и в этом не было ни капли стыда, была только глубокая радость. Эти слова запечатлены у меня в душе, я только переписываю их на бумагу. В моем сердце Орсо и я были связаны узами тех чувств, которые бывают между мужем и женой, но вы скажете, что это грех из-за обетов Орсо и моего нецеломудрия, и я не знаю, какие возражения привести, но это не было грехом. Вы называете это прелюбодеянием, но для меня это было в сто раз менее греховно, чем просто находиться в одной комнате с Марко, не говоря уже о том, чтобы ощущать на себе его прикосновения.

Позвольте мне начать заново, я не пробуждала своих чувств, они родились сами. Конечно, далеко не все из того, к чему меня подталкивают чувства, я готова совершить, никто так не поступает, иначе я бы убила Марко, Агостино и капитана. Я не искала Орсо, я никого не искала, он пришел в наш дом, он встал в дверях, он поднимался и спускался по нашей большой лестнице, он проходил через комнаты, где я выросла, тот же свет и тени падали на его лицо, я видела его тень на наших стенах, его юность повеяла на меня, как нежный ветерок, — о Небо, он даже выглядел как мы, как сказала Квирина, очень похож на нас, не только лицом, но и плечами, и манерой держаться. Так был ли он послан Богом? Послушайте, в нем я увидела саму себя молодой, но не погубленной, это было горькое и нежное чувство, и когда я обнимала его, мне казалось, что я растворяюсь, растворяюсь и в конце концов исчезаю совсем. И это еще не все. Орсо думал, что он примерно одних со мной лет, но когда он назвал свой возраст, я сказала, что почти гожусь ему в матери, и это правда, но он все равно остался со мной. Я была так счастлива по этому поводу, мне почти хотелось, чтобы он и вправду был моим ребенком, чтобы я могла защищать его. Я отклонилась от той линии, которой должна бы придерживаться, я знаю, и еще мне кажется, что я не отвечаю на ваши вопросы, на те вопросы, которые вы бы задали, если бы были рядом, но я дойду и до них.

После того как умерла Квирина, Орсо не мог больше приходить к нам в дом, у него не было повода, и я не могу выразить всю печаль, которая тогда на меня навалилась, — огромную, как море. Печаль досталась мне, потому что у него были другие заботы и обязанности, в основном в нижнем городе, а я могла думать только о нем да выполнять свои обязанности по дому. Я признаюсь, что искала и ждала его со всей возможной нежностью и страстью, без него я как тело без души. Теперь вы понимаете, почему мне пришлось делать вид, что он мой исповедник, почему я почти каждый день встречалась с ним в церкви на какие-то ничтожные несколько минут, да и в эти минуты мы говорили шепотом, потому что вокруг нас были люди, иногда даже небольшая толпа. Мы все говорили и говорили, но никогда не прикасались друг к другу, ни разу, мы разговаривали друг с другом как в лихорадке, наши взгляды встречались — и в этом была сама жизнь, и я узнала, почему он говорит с флорентийским акцентом, узнала о том, что он провел два года в Святой Земле, о том, как он жил в Болонье, о горячей пустыне, о цистернах и о его попечении о простых людях и приговоренных к смерти. Но даже несмотря на то, что он многое повидал и сделал — больше, чем я, гораздо больше, — несмотря на все его дальние странствия и на то, что он прочитал тысячу книг, а я видела только Венецию и ее ближайшие окрестности, в глубине души я чувствовала себя его матерью и, как многие матери, хотела вернуть его в себя или прижать навеки к своей груди, так чтобы я могла кормить и нянчить его. Вот что я пыталась сделать, когда мы были вместе как муж и жена, я признаюсь, я признаюсь в этом. Наши разговоры заводили нас дальше и дальше друг в друга, — вот как мы разговаривали! — в них была душа, истинно узнаешь другого только душой, только душа живет, а тело бренно и больше похоже на повозку, которая болтается где-то сзади, хотя и повозка может быть нам дорога. Я начала понимать огонь и печаль в его глазах, первые морщины на лице, сбивчивость и поспешность его речи. Я знаю, что эти страстные речи каким-то непонятным мне образом связаны с его Третьим Городом, но он никогда об этом не говорит, я думаю, потому, что не хочет пугать меня или боится навлечь на меня беду, ведь все это слишком опасно.

Небольшая толпа людей, собиравшаяся неподалеку в ожидании исповеди, часто, как вы понимаете, приходила туда не исповедоваться, они приходили поговорить с ним, попросить его о помощи или посоветоваться, они хотели, чтобы он помолился с ними, и я видела, как он брал их за руки, словно передавал что-то драгоценное посредством этого прикосновения, я все это знаю, потому что видела своими глазами. Поговорив с ним, я стояла в стороне и наблюдала, но я не могла оставаться там долго, потому что люди начинали глазеть на мою черную вуаль, они прекрасно понимали, что я не из нижнего города. Послушайте, отец Клеменс, я рассказывала Орсо о своем проклятом замужестве, хотя мне от этого делалось дурно, я боялась, что он отвернется от меня, такой порочной, с ужасом и отвращением и не сможет уже поднять на меня глаз, но он не отвернулся. Я рассказала ему о Марко и Агостино, и о преступном капитане, о том, как жестоко меня лишили невинности, о предательских ловушках Марко и о его содомии, а также о том, как глубоко я погрузилась в пучину греха, и о своей низменной похоти, но я не передавала ему всех постыдных подробностей, о Небо, как я могла, да и кто, кроме исповедника, пожелал бы это выслушивать? И что же, вы думаете, он сказал мне, когда я ему во всем этом призналась? Он пожалел меня, он обнял меня и плакал горше, чем мой отец, он всхлипывал и надолго закрыл лицо руками, я не могла в это поверить, а потом он похвалил меня за мое мужество и сказал, что любит меня, он сказал, что страдания возвышают, если люди проходят через них, размышляя. Я не уверена, правильно ли я его поняла. О Марко он сказал, что тот более, чем любой другой, заслуживает моей жалости и моих молитв, потому что он был несчастнейшим человеком, это потрясло меня. Орсо сказал, что похоть — это род страдания, ужасное отпадение от Господа, более опасное и коварное, чем любой другой грех, кроме гордыни. Даже слепой нищий находится в лучшем положении, потому что он может узреть Бога, тогда как нищие во плоти не видят ничего, кроме похоти, и такая слепота куда как хуже слепоты физической. Он также открыл мне глаза на некоторые пороки верхнего города, хотя их никто не замечает и никто о них не говорит.

Теперь я расскажу вам, где мы встречались после смерти бедной Квирины, я хочу вспомнить эти места, даже если вы подумаете, что я вспоминаю грех, хотя, клянусь, это не было похоже на грех, грешат в темноте, а я не отворачивалась от Господа, так что в этом смысле это не было грехом. Я знаю, как чувствуешь себя во грехе: по коже пробегают мурашки от пугающего удовольствия, он наполняет тебя и возбуждает твои низменные части, он толкает тебя вниз, он сопровождается грязным постыдным волнением, все в тебе превращается лишь в желание греха, но никогда я не испытывала подобного чувства с Орсо, ни разу. Я чувствовала лишь, что на время оставляю бренную повозку — свое тело.

Я сказала, что назову вам те места, где мы встречались. Конечно, я знаю о передвижениях своего отца, и я могу контролировать перемещения наших слуг, так что дважды мне удавалось привести Орсо домой и спрятать его в своей спальне. Нет нужды говорить вам, насколько безрассудно я себя вела, но вы понимаете, что нам надо было быть вместе, не важно, каким способом; вы ведь, наверное, знаете, что в нашем городе незнакомцев, пойманных в чужих домах, разрезают на куски, это закон, а в приступе ярости мой отец мог бы убить и меня. Орсо провел те две ночи и два дня в моих объятиях, я не отпускала его, а он не хотел, чтобы его отпускали. Я не стыжусь этого, отец Клеменс, хотя и знаю, что вы бы нашли слова, чтобы доказать мою неправоту и открыть мне мой грех, но все равно я доверяю своим чувствам, они всегда умели отличить добро от зла, и ни разу в дни Большого Агостино и капитана они не заставляли меня поверить в то, что черное есть белое, я знала тогда, что мои поступки неправедны, даже когда хотела зачать ребенка и пыталась думать об Агостино как о своем муже. А мои чувства к Орсо говорят мне, что теперь, когда есть любовь, нет места греху и разврату, нет погибели для души. С капитаном каждый взгляд был грешным и грязным делом, с Орсо каждое движение — акт любви, так как же оно может принести что-то помимо добра? Я продолжу. Трижды с величайшими предосторожностями Орсо выезжал за город, где была я по делам отцовской фермы, я не брала с собой слуг, а местную прислугу отправляла из дому с разными поручениями. Каждый раз мы проводили в доме день или два, ночью не зажигали свечей, и достигали такого единения, какого, я думаю, редко достигают супруги. Те дни и ночи дали мне представление о хорах небесных, и когда придет мой последний час, да предстанет эта картина перед моими сомкнувшимися глазами. И наконец, самые дерзкие наши любовные свидания состоялись в нижней Венеции, мы были там вместе дважды, я переодевалась мужчиной и ночью выбиралась из отцовского дома через окно, держалась в тени и осторожно нащупывала путь в темноте, спускаясь по лестнице в нижний город, где меня ждал Орсо. Сердце выпрыгивало у меня из груди. Мы заходили в какой-нибудь дом и проводили там ночь, но еще до рассвета я была в своей спальне в верхней Венеции. Что я чувствовала в эти часы? Что вешу меньше перышка, что я воспаряю над своим телом, что могу глядеть прямо в небеса, что я — это не я и что я ничего не боюсь. Я понимала, что готова рисковать жизнью ради Орсо и что я буду делать это снова и снова, даже не задумавшись, потому что я должна быть с ним. Да простит меня Господь за такие слова, но это правда, я знаю, что перешагну через своего отца сира Антонио, чтобы быть с Орсо, и я не желаю ему вреда.