Тут кто-то в Москве вспомнил, что нашими стараниями, на СФ еще в сорок третьем была налажена полноценная служба радиоразведки и пеленгации, когда координаты немецкой подлодки, вышедшей в эфир где-то в Норвежском море, оперативно передавались нашей авиации и поисковым корабельным группам. И вот, летят на Западенщину два взвода со спецтехникой, залегендированные под ПВО, даже машины с антеннами в точности как у РЛС «Пегматит». Самое ценное — два ноута из будущего, с программами селекции, пеленгации и расшифровки сигналов. И мы, команда «волкодавов» в обеспечение, и чтобы, когда место будет приблизительно определено, установить координаты. В ином, будущем времени, все было бы куда проще — всего лишь подсветить лазерным целеуказателем место, куда бомба упадет, вот только до высокоточного оружия и GPS-навигации еще несколько десятилетий. А тут мало того, что абсолютно точных карт нет, мы сами в лесу с требуемой погрешностью своего положения определить не можем, если нет четких ориентиров. Зато с фронтовой авиацией мы уже работали, за Вислой, так что знаю, для нее несколько сот метров, не промах вообще — а тут, под пологом леса, пилоты вообще ничего не увидят, это еще нашими партизанами проверено, у которых попытки немцев бомбить леса вызывали лишь смех. И подземные схроны к бомбам и снарядам устойчивы, тут прямое попадание нужно, чтобы завалить — так что вызови мы авиаподдержку, нам бы это было куда опаснее в лесу, чем бандитам в бункере. Значит, придется работать наземным группам.

— Несколько деревень или сел (обычно три) объединяются в «станицу», обеспечивающую уже «сотню» (роту) — продолжал Гураль — там положен следователь, отвечавший за контрразведывательную работу и лояльность населения, у него в подчинении сеть информаторов, и «боивка» СБ, чтобы за неповиновение, или сотрудничество с властями — смерть! Станицы объединены в подрайоны, и дальше в районы — содержат, соответственно, кош (батальон) и курень (полк). На этом уровне уже не один следак, а целая «прокуратура СБ» со следственным аппаратом, боевиками и тайными тюрьмами с пыточными подвалами. А также мобилизационный отдел, отвечавший за призыв (самый настоящий, как в армии!) и военную подготовку живущих дома но числящихся в списках боевиков. Еще школы младших командиров и политработников, с тренировочными лагерями. Да, есть самая настоящая политработа, подготовленные люди разъясняют населению цели борьбы ОУН, причем для каждой категории «политруки» были свои: для мужчин, для женщин, для юношей, для девушек. И даже аналог «комсомола» есть — «сотня отважных юношей», и «сотня отважных девушек» — кузница кадров ОУН-УПА, кому завтра надлежало стать комсоставом. Полнейшие мрази, в метод подготовки которых входят пытки и убийства — пленных, советских активистов, и тех, кого признали «зрадныком»- изменником. Все следят за всеми — оттого тут так трудно с агентурой.

В той жизни я на Кавказе отметился лишь самым краем, уже в середине двухтысячных, самое пекло не застал. Конечно, говорил и учился у тех, кто прошел — но не в теории, а конкретно шкурой испытываешь, это совсем другое. Когда постоянно ждешь выстрела в спину, и без оружия никуда, чтобы всегда было на расстоянии протянутой руки. Гураль говорил, тут даже дети от восьми лет запросто работают связными или дозорными, а то могут и гранату кинуть. А ведь мы были не были в самой глуши — старались, как правило, в больших селах, где уже есть наши гарнизоны! Технари слушали эфир, приданные нам солдаты-дзержинцы бдили — ну а мы уходили в леса. Или ночью, незаметно, или же, чаще, уезжал «студер» или БТР-40, на лесной дороге мы быстро спрыгивали, и шли на маршрут.

Что мы в лесу искали? Ну так ждать, пока рация снова в эфир выйдет, долго. Потому — отрабатывали места, кажущиеся перспективными. Ну и конечно, знакомились с театром. Леса тут все ж не Брянск и не Белоруссия — а «зеленка» раскинувшаяся по увалам, между которыми часто протекали речки — но довольно густая, и для техники труднопроходимая, еще и по условиям рельефа. И естественные пещеры имелись, а уж бункера строить, раздолье, это не Волынь, полесские болота, где даже окоп не выкопать, вода на дне. А если строили хозяйство здесь немцы, или поляки, то казалось бы, искать бункер можно до второго пришествия. Так мы ведь тоже опыт имеем. Вопреки убеждению, в лесу бандеровцев было мало, мы сотни километров ногами намеряли, и боестолкновений было, по пальцам счесть! Ведь некомфортно в схронах сидеть, дома куда удобнее, теплее и сытее — в бункерах только что-то совсем нелегальное, вроде того же радиоузла, а также запасы оружия, укрытие для самых отмороженных, кто так себя кровью запятнал, что на виду лучше не показываться, информация также была про школу младших командиров УПА и подземный госпиталь. А основная часть личного состава банд жила по деревням (периодически посещая тайные объекты, или меняя там вахты). С этим — уже можно работать!

Нет еще скрытных видеокамер — так на тропке можно малозаметный знак поставить, например ветку нагнуть, так что идущий непременно ее заденет — ну а нам после ясно, что ходят там, и как часто. Условлено было, что когда свои в лес — мы обязательно знали, кто, когда, в какой район. Потому все чужие и с оружием, кого встретим в «зеленке» — считались врагом: или уничтожить, или живым взять, или проследить, куда идут. Все ж не было у бандеровцев нашей выучки и боевого опыта, и вооружение похуже, а ПНВ и компактные радиогарнитуры, это «бонус» огромный (ой, что будет, когда сдохнут?). И бесшумное оружие — в лесу, полтораста метров, прицельная дистанция для «винтореза», это даже много. Главное — первым противника обнаружить, и первыми ударить. И тут у бандеровцев шансов нет.

В первый раз нам четверо бандер попались. Во второй, целых шестеро. Результат же — как мы с немцами под Ленинградом, весной сорок третьего, в новолисинских лесах. Распределить цели, по команде огонь, одного взять живым, после полевого допроса добить. Допрос обычно Гураль вел, мы лишь пленным больно делали, когда он скажет. И при всем нашем опыте, мы городские были, с крестьянской психологией не знакомы. А тут наличествовали черты, не учитывать которые нельзя!

Первое — у городских информации наваливается столько, что ее всю в принципе в уме удержать и обработать невозможно! Да и большая часть ее лично для тебя не имеет никакого полезного выхода — отсюда вывод, наплевать и забыть, очень многое мимо проскальзывает незаметным (кто сомневается — пусть ответит, много ли он знает о своих соседях по лестничной площадке?). А вот в деревне информационный поток на порядки меньше, зато там все куда больше связано, и каждая мелочь может после коснуться лично тебя, да и простое любопытство, в городе с избытком удовлетворяемое разного рода зрелищами и печатными изданиями, никто ведь не отменял? Оттого, тут все видят все и запоминают, прикидывают, делают выводы — то есть, любой деревенский, как бы он ни бил себя в грудь, «не знаю, не видел», всегда является носителем какой-то оперативной информации, касаемо своих односельчан и происходящего в селе — только не хочет ее сообщать! Вопрос лишь, как его заставить?

Второе — с крестьянами категорически не проходят тонкие психологические игры! Поскольку жизнь гораздо более консервативна, то «что такое хорошо, что такое плохо», определяется не разумом, блокировка буквально на интуитивном, инстинктивном уровне стоит, «вы люди умные, спорить не берусь — но чувствую, что неправда ваша». Как это выглядеть может — вспомните рассказ Шукшина «о проблеме шаманизма у народов севера», как там такой же мужичок в беседе приезжего ученого срезал. К сознательности взывать тем более бесполезно — поскольку главная целевая функция, это выжить, мне самому, моей семье, всей деревне. А прочее все — от нее производные.