Утро выдалось солнечным, и о вчерашней непогоде напоминали только наметенные за ночь сугробы чистейшего снега, которые весело разгребали высыпавшие на улицу горожане, приветливо улыбающиеся встречным незнакомцам.

Разбудив поутру спутников, накормив, напоив и даже слегка опохмелив, Берестов вывел их на прогулку, точнее, пешую экскурсию по городу. Кормили и поили, естественно, фрау Штайнбек с дочерьми, но Сергей Владимирович принимал в этом процессе самое деятельное участие, отдавая направо и налево ценные указания, на которые, впрочем, почти не обращалось внимания.

Старик, переодевшийся в местный костюм — нечто вроде короткой дубленки, узкие клетчатые брюки, заправленные в низкие сапоги с широкими голенищами и слегка загнутыми носами и, главное, настоящую тирольскую шляпу с петушиным пером, — разительно переменился, став как две капли воды похожим на встречных бюргеров.

По тому, как раскланивались с герром Беррестоффом немцы, встреченные на узеньких улочках городка, чувствовалось, что он здесь не только не чужак, но свой и весьма притом уважаемый человек. При встрече с некоторыми из аборигенов Сергей Владимирович только слегка приподнимал свой экзотический головной убор, с другими — останавливался перекинуться парой-другой фраз на трескучем местном диалекте, а с двумя-тремя — обменялся крепким рукопожатием и скупым мужским объятием, словно с добрыми друзьями.

— Вы, я вижу, тут весьма популярны! — с улыбкой заявил Чебриков, после того как Берестову с трудом удалось отбиться от парочки приятелей, пытавшихся затащить его со спутниками в подвальчик с красноречивой вывеской над дверью.

Живописное полотно, изображающее пивную бочку с высовывавшимся из-за нее малиновым, в цвет щек и носов завсегдатаев, клешнястым раком, а особенно готическая надпись, аршинными буквами гласившая «Bei dem roten Krebs» («У красного рака» (нем)), не оставляла вообще никаких сомнений в том, что именно ожидало путешественников, поддайся они на провокацию.

— Есть немного, — скромно признался старик, вытаскивая из кармана пригоршню мелочи, чтобы купить с лотка румяной на морозце молоденькой торговки что-то вроде красного леденцового петушка на палочке. — Я ведь здесь не первый раз...

— Да мы уже поняли.

Петушок, при ближайшем рассмотрении оказавшийся все тем же упитанным ангелочком, причем целившимся куда-то из крошечного лука, был тут же торжественно вручен Вале, зардевшейся от такого знака внимания ничуть не хуже лакомства.

Отвлекшись на величественный готический шпиль, увенчанный строгим католическим крестом, показавшийся над заснеженными крышами домов, Николай не сразу обратил внимание на робкие подергивания за рукав. Обернувшись наконец, он увидел умоляющее Жоркино лицо под чалмой свежей повязки и расхохотался от души.

— Что, тоже херувимчика сахарного захотел, дитя великовозрастное?

— Во-первых, не херувимчика, а амурчика, если на то пошло, — обиделся Конькевич, отпуская рукав александровской куртки. — Это Амур из лука стреляет, а херувимы поют. А во-вторых, — прошептал он на ухо ДРУГУ5— попроси у старика мелочь, а... Посмотреть хотя бы...

Николай понял, какое нетерпение сжигало сейчас душу нумизмата, и обратился к Берестову, который, оживленно жестикулируя, объяснял внимательно слушавшим его Чебрикову и Вале (робко, украдкой облизывающей при этом леденец и напоминающей этим школьницу) что-то о возвышавшемся в центре небольшой площади конном памятнике какому-то суровому бородачу с длиннющим мечом в руке.

— Сергей Владимирович! Можно вас прервать? Старик тут же весь обратился в вопросительный знак.

— Не одолжите ли на минутку немножко мелочи этому нерешительному молодому человеку? — Энергичный кивок в сторону темно-бордового Жорки, не знавшего куда и деваться от смущения. — Он, понимаете ли, монеты коллекционирует и горит желанием взглянуть на местные.

— Да ради бога! Бери насовсем! — Берестов щедро выгреб в подставленные ладони Конькевича, вздрагивающие от вожделения, всю металлическую наличность из своего глубокого кармана. — Надо будет еще Лизе-лотту... фрау Штайнбек, то есть, попросить, чтобы в кассе поглядела. Тут, понимаете, город пограничный: монет разных ходит — пропасть! И местные, и с Запада, и с Востока... Я, помнится, тоже поначалу дивился, как они с таким разнообразием управляются, а потом привык. Вот, смотри: местные, бергландские то есть, пфенниги и грошены... Вот это — талер, а этот маленький — крейцер Ландсгерхейма... Епископство туг одно — километрах в ста на северо-запад. У них гульдены, как наши рубли, а делятся на крейцеры, словно на копейки... Серебра в ходу много, но оно, знаете, в большинстве препаршивое. Пробовал я как-то сделать из шестикрейцеровика фленбергского блесенку на щуку, да медь там так и сквозит. Выбросил... А вот — алтынстанский таньга. Видишь: тугра ихнего правителя Бастаган-хана?..

Поначалу увлекшиеся разглядыванием невиданных денег путешественники быстро охладели к ним, чего нельзя было сказать о Конькевиче. Сергей Владимирович, видя неподдельный интерес нового друга, даже сбегал в соседнюю лавку с позеленевшим кренделем над дверью разменять золотой дукат и, притащив через пару минут целую суповую миску разнообразнейших медяков и серебрушек — не менее двух килограммов весом, — вручил все это богатство ошалевшему от счастья нумизмату.

— Только тарелку герр Хорнштейн просил вернуть, не разбей случаем...

— Простите пожалуйста, господин Берестов, — снова прервал старика ротмистр. — А здесь, в Бергланде, какая форма правления, я что-то не понял?

— В Бергланде? Так маркграфство же Бергланд, я, помнится, говорил... Пограничное графство то есть. Потомственное владение маркграфов Айзерненбургов. Нынешнего Людвигом-Христианом Девятым кличут, а владеют они Бергландом аккурат триста пятьдесят лет.

— Глядите! Глядите! — Валя, забыв про своего недолизанного амурчика, возбужденно указывала куда-то вверх.

Из-за крыш домов величественно выплывала сверкающая на солнце махина.

— «Император Рудольф», — пояснил Берестов, задрав, как и все остальные, голову. — Дирижабль рейсовый. По маршруту Франкфурт-на-Волге — Пекин два раза в неделю летает.

* * *

В замке заскрежетал ключ, и после небольшой, как обычно, заминки дверь заскрипела, открываясь.

«Проверяет, сволочь! — злобно подумал Виталий, лежащий на скрипучей деревянной кровати отвернувшись к стене. — Хитрый волчара...»

Кавардовский наконец заглянул в комнату:

— Вы спите, подпоручик?

Лукиченко не откликнулся, прикинувшись спящим — общение с Князем, двуличным и коварным, делалось для него настоящей пыткой.

Порой ему казалось, что было бы лучше, если бы сумасшедший бандит прирезал его в первый же день знакомства своим страшным ножичком, с которым не расстается ни днем, ни ночью, или не стал вытаскивать тогда на водохранилище из промоины во льду... И в то же время лейтенант хорошо знал, что никогда бы не согласился пожертвовать своей жизнью, единственной ценностью, которая у него осталась...