– Благодарствую, господи, что услыхал ты мою молитву. – И, повернувшись ко мне, царевич поучительно добавил: – Давно пора было, а я все жду-пожду, ан ни ты, ни она никак не насмелятся. Намекнуть хотел, а то, чего доброго, до самокрутки[74]додумаются, да оробел. Опять же стыдоба – чай, негоже отцу невесты или, пущай, брату, кой в отца место, самому сватовскую речь зачинать.

– Так ты знал?! – ахнул я.

– Токмо про Ксюшу, – уточнил он. – Да и немудрено – тамо слепец лишь не узрит, яко у нее очи полыхают, егда она на тебя взирает. Ты – иное дело. Тут меня и впрямь сумнения брали. Иной день гляну на тебя да словеса твоих гвардейцев припомню, кои сказывали, яко ты ее царицей своей души назвал пред тем, как на верную погибель в Москву отправился, – ну все ясно зрю. А в иной день другое припомнится: коль любишь, дак на что ж ты обещание государю дал без его дозволения мою сестрицу замуж не выдавати, – и сызнова сумненья.

– И… что же ты мне ответишь? – осведомился я.

– Надобно сказывать али сам домыслишь? – еще шире заулыбался он и вместо ответа полез обниматься. – Ах ты ж княже мой, княже, – бормотал он. – Друже ты мой, друже. Ить я о тебе токмо в мечтаньях мыслил, чтоб по батюшкиному сказу все вышло. – Он вдруг отпрянул, спохватившись и вспомнив что-то, и строго произнес: – Да ты ведь, поди, и не ведаешь, яко он мне пред своей кончиной наказывал?

Я замялся, но потом недоуменно развел руками – мол, откуда? – решив, что ни к чему Федору знать некоторые подробности нашего с царевной путешествия. В конце концов, от меня не убудет, если я еще раз выслушаю от него то, что два месяца назад рассказывала мне Ксения.

Изложив все, он вновь с досадой помянул мое клятвенное обещание Дмитрию, но удовлетворился пояснением, что таковы были обстоятельства. Понимающе кивнув, он ограничился коротким вопросом:

– А что ж теперь делать-то станем? Плюнем на обещанное, да и…

– Нельзя, – мотнул головой я. – Никак нельзя нам с ним ссориться. Да и время не прошло, – напомнил я про длившийся глубокий траур.

– То для кого иного не прошло, – усмехнулся он, – а для тебя… Сказываю ж, батюшка сам, помирая, вас с Ксюшей благословил, да еще наказал, чтоб, ежели токмо ты руки сестрицы моей испросишь, я не глядел и не считал, сколь там седмиц да месяцев опосля его смертушки минуло. Мол, пущай хошь до сороковин – все одно, соглашайся враз да мешкать не моги.

– Но мною дано слово Дмитрию, причем не только от себя, но и от твоего имени, – напомнил я. – Негоже его нарушать. К тому же сейчас и само сватовство какое-то несолидное. Согласись, что на Руси так не принято – без сватов, без… Короче, неправильно это.

– А у нас ныне вся жизнь неправильная, – помрачнел он.

– Это пока. Пройдет год, от силы два, и все изменится. Словом, я предлагаю сделать так: сейчас никому ни слова, тем более что до конца апреля времени хоть отбавляй. Да и неизвестно, что там впереди – кто ведает, может, и просить разрешения будет не у кого…

На том и порешили.

А танцевать Ксению я научил весьма быстро – хватило всего трех вечеров, в ходе которых в трапезной присутствовало только три человека, а музыканты стояли в соседней комнате под строгим присмотром моего гвардейца, оберегавшего царевну от излишне любопытных глаз посторонних.

Единственное, что плохо, – уже через несколько минут вальсирования у нее начинала кружиться голова, поэтому мы двигались не очень быстро и после каждого танца делали перерыв минут на десять. Но отдыхала в это время лишь она, а я первые два вечера вновь кружил по трапезной, только в обнимку с Федором – царевичу тоже захотелось освоить вальс. Зато на третий можно было присесть рядом с Ксенией, ибо я ввел в круг… Любаву. Пусть составит пару Годунову.

Надо сказать, что разбитная деваха освоила танец влет, всего за один вечер, а вот нам с царевичем вскоре стало не до плясок. Вначале вместе с купеческим караваном приплыл на струге мой человек из Ярославля, которого я заслал туда сразу, как получил письма от Власьева. Прибыл он с известием, что Дмитрий появился в городе. А спустя всего пару дней появился и гонец от государя. В грамотке, которую он привез Годунову, содержалось требование срочно явиться к Дмитрию, взяв с собой князя Мак-Альпина.

Теперь оставалось только предполагать, зачем он нас к себе зовет, но тут я спасовал. Слова в послании были преимущественно общего характера, то есть об эмоциях, которые испытывал «непобедимый кесарь», догадаться невозможно.

Наиболее логичным было объяснение, что он вызвал нас по делам, связанным с Эстляндией, особенно если вспомнить, что, согласно сообщению Власьева, Дмитрия сопровождает шведский королевич Густав. Хотя все равно неясно – в этом году запланировано только отправить посольство в Стокгольм и ничего больше – о чем тогда говорить? И как я ни ломал голову, на ум ничего не приходило, тем более такая бредовая идея, что государь посчитал нас с царевичем заговорщиками.

– Это я-то умышляю? Я, который имел возможность несколько раз хладнокровно убить тебя, причем в последний раз, когда навестил тебя ночью в твоих царских палатах, сделать это вполне безнаказанно, теперь вдруг задумал сплести столь сложное кружево, организовав даже свадьбу Годунова? Где логика? – в очередной раз поинтересовался я у Дмитрия, нервно вышагивающего из угла в угол небольшой кельи настоятеля Спасо-Преображенского монастыря, но ответа так и не получил.

С начала нашей беседы прошел уже целый час, но воз оставался и ныне там, то бишь государь стоял на своем, а я на своем.

Вообще-то события дня больше всего напоминали… русскую баньку – поначалу жар парилки, то есть демонстративного дружелюбия, которое было выказано нам с царевичем, едва мы сделали первый шаг по скрипучим сходням пристани, а навстречу, широко распахнув объятия и радостно улыбаясь, кинулся государь.

Зато потом этот пыл сменился ледяным холодом проруби, когда меня схватили на выходе из Спасо-Преображенского собора.

Признаться, эдакие перепады даже для меня оказались неожиданными, хотя что-то такое я подозревал, еще когда мы только плыли к Ярославлю. Тяжело плескалась вокруг трех наших стругов вязкая осенняя Волга, да и природа вокруг, можно сказать, предсказывала недоброе.

Впрочем, насчет последнего я, наверное, загнул – обычная картина поздней осени на Руси. Легкая морось сверху, свинцовые тучи над головой и унылые берега. На одном опустившая голые ветви в речную воду береза, на другом почти черный, вымокший осинник – все голо, тоскливо, бесприютно, так что мысли соответствовали общей картине, и я принялся размышлять о… мерах предосторожности.

Во-первых, все равно делать было нечего, во-вторых, подстраховаться никогда не помешает, а в-третьих, даже если мои подозрения не сбудутся, то будет неплохо продемонстрировать кое-что нашему императору.