Очень умелые ребята, умеют разговорить. Офицеры только мы с Огневым, остальные — рядовые. У них информации нет, они особой ценности из себя не представляют. Потом избитых, окровавленных обратно в яму.

Там и разговорились… Каждый о себе рассказывал. О родителях, о семьях, детях.

Огнев о тебе рассказал и о любовнице. Сказал, развестись собирается, надоела ему. Правильная, святая, глаза от этой святости режет. А он жить хочет, гореть, страсти ему не хватает. Первое время так говорил. Фото показал.

Я тогда это фото увидел и встрял. Знаешь, что такое встрял? Это значит по самые гланды, по самое «нехочу», так, что чердак снесло. Говорят, не бывает такого. И я бы никогда не поверил, если бы кто сказал.

На фото смотрел, и в дрожь бросало. Он этот снимок на полу оставил, когда на очередной допрос повели, а я подобрал и долго лицо рассматривал, в глаза вглядывался. Красивая до безумия, и во взгляде небо прячется или море. Часами мог любоваться. Он так ее у стены и бросил, а я смотрел и на место потом возвращал. Так, чтоб стонущий от развивающейся гангрены Руденко не видел, и Скворцов, который сидел на коленях, раскачивался и постоянно плакал, и маму звал. Совсем пацан.

Плен и пытки многих ломают, когда ЭТИ приходили, пацан на четвереньках к ногам полз и лизал их ботинки, а они ржали и кусок мяса ему швыряли, как собаке.

Он много рассказывал… мне не о чем было, а твой часами болтал. О тебе. Недостатки, достоинства. Все выкладывал, и как готовишь, и чем волосы пахнут, и как в постели притворяешься, а на самом деле ни хрена не испытываешь, а он видит и сравнивает с Ленкой со своей… У Ленки сын, а ты никак не родишь ему.

Если выживет, к тебе не вернется. А я думал, что кретин он, потому что счастья своего не видит. Нас продолжали пытать… Потом как-то увели обоих — Скворцова и Огнева. Я с Руденко остался, воняющим гнилью, которому мы перевязки делали из своих рубашек, а нас за это потом плетью хлестали и оставляли без ужина. Той ночью они оба не вернулись. Я несчастному ведро подносил, испарину вытирал, слушал, как он про жену бывшую бредит, как с кем-то говорит в лихорадке. Не жилец он. Это уже всем понятно было и ИМ тоже. ОНИ его на допросы не таскали и еду для него не приносили. Только воду. По четыре пластиковые двухсот пятидесяти граммовые бутылки швыряли нам. Жарко, задыхаемся от вони, жары. Воды едва хватает. Стонет Иван, корчится. Мы часто воду ему свою отдавали, его лихорадило.

Огнев вернулся следующим вечером. Один. На вопрос о том, где Скворцов, ничего не ответил. В угол забился и всю ночь смотрел в стену. Утром ему завтрак принесли — лаваш с колбасой и помидор свежий. Это был царский завтрак в сравнении с похлебкой, которую давали мне, сваренную из шкурок картошки и свеклы.

Он ел жадно, по-звериному. Со мной не поделился. Сказал, запрещено ему. Если увидят, лишат привилегии.

— А за что привилегия такая?

— Не твое дело, Орел. Понял? Много знать будешь — скоро состаришься!

— Ну и на хер пошел. Жри. Подавись. Сука жадная.

Потом помирились. Жизнь в яме заставляет людей пытаться контактировать, и говорить не с кем. Меня с Руденко увели через день… Камеру поставили, обоих на колени. Вокруг ЭТИ стоят человек десять. Двое нас держат под прицелом, остальные жрут и смеются. Главный что-то в сотовом своем смотрит, потом кивает на Руденко.

— Что с этим гнилым русским?

— Скоро сдохнет!

Он стоять не может, падает, стонет. Они его ногами пинают, а он не встает.

— Жить хочешь, сука?

Киваю. Жить хочу… Кто не хочет?

— Сейчас нож возьмешь и горло этому перережешь от уха до уха! Понял, русская свинья?

Со мной говорит их главный. Лицо до половины завязано, одни глаза видно. Злые глаза, равнодушно фанатичные. Такие глаза я когда-то уже видел. У смертников. Там не живет жалость, любовь и сострадание. Только звериная злоба и жестокость.

— Да пошел ты! — и заржал, тут же получил носком ботинка по ребрам, согнулся. Они меня били и предлагали взять нож. Хотели, чтоб на камеру зарезал Руденко. Били беспощадно, потом опускали головой в ведро с водой и держали там, пока не начинал захлебываться.

— Ну! Давай! Прирежь его! Он и так не жилец! Давай! Облегчи ему страдания!

Я бы, может, и прирезал именно для того, чтобы облегчить страдания, но не так. Не на камеру. Как только я это сделаю, суки меня на крючок возьмут, и с этого момента я стану их марионеткой. Одно мое неверное слово, и эти кадры отошлют нашим.

— Ты, свинья, отвечай, тот второй — твой брат?

— Нет!

— Так вы похожи с ним, как братья! Или вы все, суки русские, похожи!

Ржут, Руденко пинают полумертвого, наступают ногами на рану, и тот орет от боли, а я уши руками закрываю и плачу. Да, бл*дь, я плачу, как ребенок, потому что мне жалко Руденко, потому что я беспомощен и потому что понимаю, что рано или поздно они меня сломают. Они зарезали его сами, а меня обратно швырнули в яму.

Сказали, что, если мы с Огневым жить хотим, должны выкуп заплатить. Можем родственникам сумму назвать, и пусть заплатят за нас. За меня платить некому, у меня нет родственников, я детдомовский. Мать меня в мусорный бак выкинула в целлофановом пакете, думала — сдохну, а дворник услыхал, как пищу и верчусь, и вытащил. Я выжил. Кто мои родители, не знаю и знать не хочу. Тварь, которая могла выбросить умирать собственного ребенка, мне точно не мать. Так, просто животное, родившее после случки с таким же животным.

Тогда мне твой муж рассказал о деньгах… Рассказал, что спрятал много денег в ванной за плиткой. Собирал. Хотел развестись и машину новую купить, уехать в Польшу или Болгарию, там дом купить. Но деньги эти им не отдаст. Самому нужны.

— На хрена тебе деньги, если расстреляют?

Спросил, глядя на звездное небо. Из ямы звезды хорошо видно.

— Не расстреляют… если одним из них стану.

— Что? Сломался?

Я о стену облокотился, ребра болят, нос кровоточит, пальцы рук ноют, потому что суки на них сапогами наступали и давили.

— А кто не сломается… я жить хочу. Родине своей я достаточно отдал. Ничего никому не должен.

— Мразота ты, Огнев. Родина стоит намного больше, чем баки твои и даже твоя жизнь. Ты присягу давал.

— Заткнись. Не лечи меня. Сдохнешь сраным патриотом. А я повоюю, а потом к своим перескочу. И никто, на хрен, не узнает. Героем буду.

Его из ямы через пару дней забрали. Руки развязали, потрепали по затылку. Фото твое он так и оставил на полу валяться, а я спрятал.

Дрочил потом на него. Я женщин годами не видел, не мылся, не брился. Ты стала мне любовницей, шлюхой, женой. Да кем угодно. Я с тобой разговаривал, когда один остался. Мне Руденко мерещился без ноги, Скворцов по ночам скулил в углу… мертвый Скворцов. Я потом узнал, что ему Огнев горло перерезал. За завтрак. За тот кусок лаваша с колбасой.