Впрочем, все это суета, у Галины оставался ее голос, ее спектакли, ее публика. Она выходила на сцену, где была счастлива, и, к слову, сама выбирала, что будет петь, а что нет. Иными словами, ее участи можно как раз позавидовать. Что же до Ростроповича, от безделья он мог реально спиться. С этим нужно было что-то делать. «В молодости еще можно найти в себе силы принимать с юмором тычки и затрещины, но с годами, когда внутреннее зрение становится безжалостным, жизнь бесстыдно обнажается перед тобой и в уродстве своем, и в красоте. Ты вдруг неумолимо понимаешь, что у тебя украдены лучшие годы, что не сделал и половины того, что хотел и на что был способен; становится мучительно стыдно перед самим собой, что позволил преступно унизить в себе самое дорогое – свое искусство. И уже невозможно оставаться марионеткой, вечно пляшущей по воле тупоголового кукловода, переживать в себе все эти бесконечные запреты и унизительные «нельзя! «».

Пока Галина размышляла, как вытащить мужа из той пропасти, в которую он катился, пришло неожиданное решение. Ростроповичу предложили «помилование» и прежние условия работы в обмен на подпись под письмом против академика Сахарова, друга их семьи и соседа по даче. Вроде мелочь, кто эти подписи считает, Шостакович и похлеще петиции подписывал, а хуже музыку писать не стал. Ростропович и Вишневская ответили категорическим отказом.

Теперь стало понятно, что власти не скоро предпримут новую попытку замирения.

В это время из Сан-Франциско на гастроли приехал симфонический оркестр с дирижером Сейджи Озавой. Концерты их были запланированы еще до письма в защиту Сахарова, и Ростропович значился в них как исполнитель. Американцы всегда тщательно оформляют контракты и следят за их четким выполнением, поэтому они и слышать не хотели, что виолончелист болен (не может, не хочет, уехал, умер). Пришлось разрешить выступление в Большом зале консерватории с концертом Дворжака[148].

Смотря на сияющего после концерта мужа, Галина долго подбирала слова:

Впрочем, это был еще не конец, не последняя капля. Они еще пробовали, пытались. Галина Павловна вспоминает свежие афиши на стенах Ульяновска, где фамилия Ростропович была заклеена объявлениями о выставке кроликов. То есть буквально везде, где бы ни висела афиша, на ней заплаткой красовался листок с кроликами. Как будто афиши изначально имели этот странный дефект.

Простая советская математика легко помножала на ноль любого неугодного человека. Был, и нету.

В конце концов дошло до того, что Галина приняла единственное разумное решение. Нет смысла сидеть и ждать лучших времен. Лучшие времена могут и не настать, а человеческая жизнь не безгранична. Бесполезно тратить жизнь на репетицию произведений, которые никогда не доберутся до зрителей. Только что ей отказали в записи «Тоски». Мы уже говорили, что такие записи были большой редкостью, Вишневской сначала не сообщили, что есть такой проект, одновременно доведя до сведения других исполнителей и музыкантов, будто бы взбалмошная прима отказалась петь «Тоску». Потом, когда Вишневская ворвалась с возмущениями в кабинет Фурцевой, им с Ростроповичем разрешили записать «Тоску» параллельно. И, наконец, финал: все записи, сделанные с Вишневской и Ростроповичем были уничтожены.

Заметьте, речь шла не об эмиграции, ни Вишневская, ни Ростропович не собирались покидать Родину. Просто нужна была передышка.

Они прекрасно понимали, что наша страна – это гетто. И оставаясь в ней, они остаются артистами гетто, которые живут по законам этого самого закрытого пространства, но, когда они вырвутся на свободу, перед ними тут же откроются самые лучшие театры мира. Если все получится, и их официально выпустят из страны, можно будет хотя бы подышать этим воздухом свободы. А там за два года и Вишневская и Ростропович могут наработать себе уже новый статус, против которого даже Кремль будет не властен. «Мы подошли к иконам и дали друг другу слово, что никогда не упрекнем один другого в принятом решении. В тот же момент я почувствовала облегчение, будто тяжелая плита сползла с моей груди. Через несколько минут заявление было готово». Это произошло 29 марта 1974 года. В тот же день из России вместе с матерью и детьми улетала супруга Солженицына.

После того как заявление Ростроповича добралось до адресатов, пошли длинные, муторные уговоры не спешить, хорошенько подумать, остаться. Так как Ростроповича было проще уговорить, нежели Вишневскую, супруги условились, что на все переговоры они будут приходить вместе.

В конце концов, когда разрешение было получено, они поехали на дачу и забрали девочек. Страшно и обидно было покидать дом, который они построили вместе, свое гнездо, свою крепость. Жалко, слов нет, но ни на тот свет, ни за границу, всех этих богатств с собой не заберешь. Придется оставить и полагаться на судьбу, что за два года имущество не отберут, и что будет куда возвращаться.