– Ну а я предсказываю, что установят! – заявил я пылко и необдуманно. – И, пожалуй, лучшее место для нее – остров Бедлоу!..

«Женская миля» производила впечатление: по тротуарам и у входов в большие сверкающие магазины толпились женщины – такие, каких мы видели на площади, чьи экипажи сейчас ожидали на мостовой, и попроще – женщины всех общественных положений и возрастов. Витрины, как правило, были низкие – нижний край сантиметрах в тридцати от земли, – огороженные полированными медными поручнями. Защита эта оказывалась совершенно необходимой: у иных витрин женщины глазели на выставленные товары плечом к плечу, и едва одна поворачивалась, чтобы уйти, ее место немедленно занимала другая. Двигались мы медленно, да иначе и нельзя было в заполняющей тротуар толпе; жизнь на улице кипела просто фантастическая – мальчишки пробирались сквозь поток пешеходов, как рыбы против течения, и совали каждому встречному всякую рекламную ерунду, мужчины и женщины сновали туда-сюда или стояли в подъездах и тоже продавали любые мыслимые, а зачастую и немыслимые товары. У перекрестка возле Юнион-сквер играл, как назвала его Джулия, «немецкий оркестр»: кларнет, труба, тромбон и еще каких-то два духовых инструмента. Играли они хорошо, по-настоящему хорошо, я бросил несколько монет в фетровую шляпу, лежавшую у ног одного из музыкантов, и повернулся к Джулии. Но она вдруг смерила меня странным взглядом и спросила:

– А как вы догадались, что это такое?

– О чем вы?

– О руке статуи Свободы.

На секунду я замешкался: действительно, как я догадался?

– Видел фотографию.

– Да? Где?

Действительно, где бы я мог ее видеть?

– В «Иллюстрированной газете Фрэнка Лесли». Просто я не сразу сообразил, что рука здесь, в Нью-Йорке.

Она кивнула, потом нахмурилась снова.

– Фотографию в газете?

– Ну конечно. Я уверен, что гравюра была сделана прямо с фотографии.

Теперь она была удовлетворена, и все же я на всякий случай решил сменить тему. У витрины фотоателье небольшая кучка людей разглядывала коричневатые снимки актеров и актрис в костюмах и трико, длинноволосых, усатых и бородатых политиков, писателей, поэтов, генералов времен Гражданской войны. Но особое внимание привлекала большая увеличенная фотография, установленная на треноге, – рядом с треногой стояла ваза с маргаритками.

Лицо на фотографии показалось мне явно знакомым: молодой человек с непокрытой головой, длинными до плеч волосами и едва заметной улыбкой на губах. На нем было длинное зимнее пальто с большим воротником-шалью и меховыми манжетами сантиметров тридцать шириной, в руке он держал пару белых перчаток.

– Оскар Уайльд! – воскликнул я.

Джулия сказала самодовольно:

– А я была на его лекции…

– Какой лекции?

– Ох и чудак же вы! Я думала, все знают. Он же лекцию читал недели две назад в зале Чикеринг-холл.

– Оскар Уайльд читал здесь лекцию? И вы его слышали? О чем он говорил?

– Тема у него называлась «Английский ренессанс». Но боюсь, я слушала не так внимательно, как следовало бы. Джейк был раздражен чем-то, а я была раздражена им…

На углу Бликер-стрит Джулия остановилась под фонарем у края тротуара, где нас не толкали пешеходы, и показала вдаль, квартала за два, на новый дом из красного кирпича, сообщив, что это и есть магазин Роджерса Пита и что здесь она меня покинет, чтобы отправиться за своими покупками. Я не знал, удобно ли подать ей на прощание руку, но все-таки подал, и она протянула мне свою.

– Джулия, – сказал я, – это была одна из самых приятных прогулок в моей жизни.

Она улыбнулась – мои слова показались ей, вероятно, ужасным преувеличением – и ответила, что ей тоже было приятно. При этом она улыбнулась еще очаровательнее. Ощутив какое-то подобие близости, на мгновение возникшей между нами, я вдруг набрался смелости и спросил:

– Джулия, неужели вы серьезно думаете выйти замуж за Джейка?

Она пристально посмотрела на меня:

– А почему бы и нет?

По-видимому, она искренне удивилась самой постановке вопроса, но я никак не мог поверить этому.

– Ну, почему… Он слишком стар для вас. И толстый, и неинтересный. Наконец, просто смешной.

– Это вы смешной, – сказала она после долгой паузы. – Он мужчина хоть куда. И вовсе не старый. И, кроме того, сможет обеспечить семью. – Она протянула руку, положила ее мне на локоть и опять улыбнулась. – Женщина должна думать о таких вещах, чудак вы. Лучше прослыть расчетливой, чем остаться в старых девах…

Быстро повернувшись, она пошла вверх по Бродвею. Я стоял и смотрел ей вслед: во второй половине дня я придумаю какую-нибудь причину для отъезда, и мы распрощаемся, так что вполне можно считать, что это была последняя наша встреча. Раньше я, разумеется, полагал, что девушка в платье с турнюром – зрелище по меньшей мере нелепое, однако Джулия выглядела отнюдь не нелепой, а изящной, совершенно очаровательной, и вдруг я отдал себе отчет, что одежда на всех прохожих, снующих мимо, включая даже блестящие цилиндры, уже не кажется мне странной.

Лиловое платье мелькнуло в последний раз и исчезло в толпе.

До ратуши было неблизко – кварталов десять-двенадцать, но, хотя я шел не спеша, пришел я рано. Поднялся небольшой ветер, и стало слишком холодно для того, чтобы сидеть в парке и ждать, да я и не мог допустить, чтобы Пикеринг заметил меня. Надо было двигаться, однако я на несколько минут задержался подле маленького садика, глядя на здания ратуши и городского суда позади ратуши и поражаясь тому, что они точно такие же, какими я их знал. Насколько мне помнилось, весь парк выглядел точно так же, как в мое время, и я достал свой блокнот и зарисовал то, что вижу, чтобы потом сравнить. Я набросал ратушу, сад, аллеи, скамейки и зимние деревья и, осмотрев собственный эскиз, решил, что вполне мог бы сделать его во второй половине XX века.

Тогда я пририсовал несколько торопливых пешеходов и экипажи на улице – карету, очередь двухколесных пролеток, ожидающих пассажиров на углу Бродвея, большой желто-зеленый почтовый фургон, запряженный четверкой лошадей. Потом я посмотрел через парк в сторону Сентр-стрит и постарался припомнить, как все это выглядело, когда я был здесь в последний раз, то есть как это будет выглядеть, когда автомобили вытеснят с улиц другие средства транспорта. И пририсовал на том же листке лимузины, огромные дизельные автобусы, грузовики, которым суждено со временем запрудить и Сентр-стрит, и остальные улицы Нью-Йорка; я изобразил их всех едущими в одну сторону, ко мне, словно они изгоняют со сцены повозки, запряженные лошадьми.

Я пошел дальше – это был деловой район в начале Бродвея, где мы уже проходили с Кейт; я пересек улицу и двинулся вдоль стены огромного нелепого почтамта, не забыв бросить взгляд наверх, на штандарт, реющий над куполом. Впереди, по ту сторону Энн-стрит, все прохожие поворачивали головы, чтобы заглянуть в какую-то двухметровую будку с двускатной крышей, похожую на будку для часового, только слишком узкую. Будка стояла на краю тротуара перед аптекой, и я мимоходом тоже заглянул туда. Оказалось, там установлен защищенный от ветра градусник, самый большой, какой я когда-либо видел. Он показывал семь градусов мороза, и я был доволен, что узнал точную температуру: почему-то погода интересовала меня сегодня гораздо больше, чем вчера или позавчера.