страшась бестактности и «дурного тона». В нем часто бывали резкие переходы от одного настроения к другому, от нежности к раздраженности, от грусти к веселости. Мысль его (в разговоре) всегда шла как-то зигзагами, толчками. Иногда он говорил что-нибудь неожиданное и очень странное, так что казался юродивым, чудаком, ненормальным [ГОЛЛЕРБАХ. С. 78–88].

В отношении последнего голлербаховского замечания интересным представляется дневниковая запись от 3 октября 1935 г. Михаила Пришвина — ученика Розанова по Елецкой гимназии, исключенного им из нее за дерзость с «волчьим билетом», а в последствие его хорошего знакомого и горячего почитателя. Он отметил для себя, что

юродство церковью допускалось неохотно, и правильно: с ним легко попасть на путь своеволия демонизма (хороший пример сам Розанов) [ПРИШВИН-ДН-3. С. 805].

Хорошо знавший Розанова, ценивший его гений, но при этом горячо с ним полемизировавший Николай Бердяев, воссоздавая образ своего оппонента, писал:

В нем были типические русские черты, и вместе с тем он был ни на кого не похож. Мне всегда казалось, что он зародился в воображении Достоевского и что в нем было что-то похожее на Федора Павловича Карамазова, ставшего гениальным писателем. По внешности, удивительной внешности, он походил на хитрого рыжего костромского мужичка. Говорил пришептывая и приплевывая. Самые поразительные мысли он иногда говорил вам на ухо, приплевывая [БЕРДЯЕВ (I)].

В достаточно обширной галерее литературных портретов Василия Розанова, исполненных свидетелями времени, сравнительно мало известной является зарисовка Осипа Дымова — русско-еврейского беллетриста, драматурга и сатирика, популярного в 1900-х годах Серебряного века. В его описании:

Розанов выглядел скорее, как провинциальный священник или сторож маленькой сельской церквушки. Был он худ. Среднего роста. С редкими волосами цвета соломы. Маленькой козлиной бородкой и глазами. Скрытыми за очками с толстыми линзами. Разочарование. Которое я испытал при встрече с ним, усиливалось его речевым дефектом. О таких, как он, в России говорили. Что у них язык не помещается во рту. Розанов не произносил, как нужно, звуков Ш и С. Не знаю почему. Но шепелявость в любом языке производит комическое впечатление. В случае Розанова, однако, было в этом что-то обладающее выразительной силой. Что было тому причиной — объяснить не берусь.

Писатель, драматург и публицист Осип Дымов, 1910-е, гг.

Вскоре я начал встречать его часто и в разных местах — у моих друзей, на публичных собраниях, и всякий раз наблюдал, как собравшиеся тесно жались к нему, стремясь не пропустить ни одного его слова — что он сказал? Несколько раз я бывал в его доме — обычная удобная квартира чистая и опрятная уютная. Варвара, жена Розанова в его публичной жизни принимала мало участия, а его приёмная дочь[136], бледная, худенькая и болезненная на вид девушка, и того меньше. Примечательно то, как Розанов встретил меня. Дело было не столько в его словах, сколько в поведении. Во время нашей беседы Розанов не переставал дотрагиваться до моих рук, плеч, шеи, как будто он был доктор или, пуще того, массажист, пытающийся обнаружить больные или здоровые места в моём теле. Мне объяснили, что он делал это всегда, когда входил в контакт с молодыми людьми, устанавливая таким образом, насколько те здоровы крепки и, главное, сексуальны. Зачем это было ему нужно? Для него здесь скрывались своя красота, эстетика, мораль, религия. Здесь им двигал не один только теоретический и философский интерес, он придавал этому опыту вполне практический смысл, как вещи, значимой самой по себе [ДЫМОВ. С. 118].

И внешность Розанова, и манера его поведения на людях делали его фигуру весьма схожей с часто встречавшейся в русских литературно-художественных кругах той эпохи типажом «юродствующий». Вот, например, портретная зарисовка Розанова, исполненная Андреем Белым, человеком тоже в быту отнюдь нестандартным, имевшим репутацию эксцентричного оригинала:

Раз, когда с Гиппиус перед камином сидели с высокой «проблемой» звонок: из передней в гостиную дробнобыстро просеменил, дрожа мягкими плотностями, невысокого роста блондин с легкой проседью, с желтой бородкой, торчком, в сюртуке; но кричал его белый жилет, на лоснящемся, дрябло-дородном и бледно-морковного цвета лице глянцевели очки с золотою оправой; над лобиной клок мягких редких волос, как кок клоуна; голову набок клонил, скороговорочкою обсюсюкиваясь <…>.

<…> севши на низенькую табуретку под Гиппиус, пальцами он захватывался за пальцы ее, себе под нос выбрызгивая вместе с брызгой слюной свои тряские фразочки, точно вприпрыжку, без логики, с тою пустой добротою, которая — форма поплева в присутствующих; разговор, вероятно, с собою самим начал еще в передней, а может, — на улице; можно ль назвать разговором варенье желудочком мозга о всем, что ни есть: Мережковских, себе, Петербурге? Он эти возникшие где-то вдали отправленья выбрызгивал с сюсюканьем, без окончания и без начала; какая-то праздная и шепелявая каша, с взлетанием бровей, но не на собеседника, а над губами своими; в варении предметов мыслительности было наглое что-то; в невиннейшем виде — таимая злость.

Меня поразили дрожащие кончики пальцев: как жирные десять червей; он хватался за пепельницу, за колено З. Н., за мое; называя меня Борей, а Гиппиус — Зиночкой; дергались в пляске на месте коленки его; и хитрейше плясали под глянцем очковым ничтожные карие глазки.

Да, апофеоз тривиальности, точно нарочно кидаемой в лоб нам, со смаком, с причмоками чувственных губ, рисовавших сладчайшую, жирную, приторно-пряную линию! И мне хотелось вскрикнуть: «Хитер нараспашку!» Вдруг, бросив нас, он засопел, отвернулся, гребеночку вынул; пустился причесывать кок; волоса стали гладкие, точно прилизанные; отдалось мне опять: вот просвирня какого-то древнего храма культуры, которая переродилась давно в служащую при писсуаре; мысли же прядали, как пузыри, поднимаясь со дна подсознания, лопаясь, не доходя до сознания, — в бульках слюны, в шепелявых сюсюках [БЕЛЫЙ. С. 476–477].

С точки зрения детализации портретной характеристики Розанова представляется интересным такой вот фрагмент из воспоминаний о нем Пришвина:

Я встретился с ним в первом классе елецкой гимназии как с учителем географии. Этот рыжий человек с красным лицом, с гнилыми черными зубами сидит на кафедре и, ровно дрожа ногой, колышет подмостки и саму кафедру. Он явно больной видом своим, несправедливый, возбуждает в учениках младших классов отвращение, но от старших классов, от осьмиклассников, где учится, между прочим, будущий крупный писатель и общественный деятель С. Н. Булгаков, доходят слухи о необыкновенной учености и даровитости Розанова, и эти слухи умиряют наше детское отвращение к физическому Розанову.

Мое первое соприкосновение с ним было