– Можно мне сигарету, querido? – Граса повернулась к Маленькому Ноэлю, который полез в карман рубашки за пачкой.

Вернулся Худышка и со звоном ссыпал ножи и вилки на металлический стол.

– Отлично. Давайте есть, пока не остыло. – Граса посмотрела на меня: – Я выбрала с кровью, как ты любишь.

В ее голосе была мягкость, во взгляде – ожидание. Чем были эти стейки – искупительной жертвой, принесенной мне, или способом пробраться в ансамбль? Какой-то части меня льстило, что Граса предприняла это усилие, да еще отправила в отставку очередного хлыща, надеявшегося на ее компанию. Другая часть меня бесилась из-за того, что Граса так легко вторглась в круг роды, тогда как мне пришлось ждать несколько недель.

Пока ребята уплетали мясо, Граса смеялась над сальными шуточками Худышки, шепталась о чем-то с Бананом и Буниту, а потом – с ее подначки – Маленький Ноэль стал рассуждать о ждущем нас великом успехе. Кухня просто терпел ее. Ноэль уже явно потерял голову и заливался краской всякий раз, когда Граса касалась его руки. Я же не могла заставить себя взять нож и вилку, руки будто свело. Глядя на Грасу, сидящую среди «лунных» мальчиков, я испытывала странную покорность. Какой смысл соперничать за их внимание? Разве может воробей состязаться с павлином? Или куст – с цветком?

Напротив меня сидел Винисиус, он тоже хранил суровое молчание, изучая Грасу, будто какой-то экзотический вид. Лишь когда ребята заиграли, он перевел взгляд на меня.

Ребята исполняли кое-какие местные песенки, играли с темпом, меняли строки припева. Зажав между колен бутылку, я позвякивала по ней вилкой, но не могла раствориться в музыке, как раньше. Граса, сидевшая рядом со мной, вздыхала. Она то закидывала ногу на ногу, то садилась ровно. Рассматривала ногти.

Одна песня перетекала в другую, пока они не начали казаться одинаковыми. Потом мы заиграли старую уличную самбу «Слуга любви» – песню, которую любой житель Лапы, и стар и млад, слышал в любой пекарне, на роде или на улице. Пел, как всегда, Винисиус.

Граса поглядывала на меня. Шевелила бровями. Я не обращала на нее внимания. Она пихнула меня локтем и наклонилась так близко, что ее губы почти коснулись моего уха.

– Он поет прямо будто библиотекарь справочник читает. Это что, колыбельная? И ты не можешь вставить ни словечка?

Я с беспокойством глянула на ребят.

– Тебе полагается молчать, – прошипела я. – Мне пока не разрешают петь.

– Что значит «не разрешают»? – прошептала Граса в ответ.

– Поет Винисиус. Он главный. Так устроена рода.

– У тебя голос лучше. Путь они дадут тебе попробовать.

Музыка оборвалась. Винисиус, глядя на Грасу, произнес, едва не сорвавшись на крик:

– Тебе что-то не нравится?

Мне стало досадно, что Граса поучает меня, как вести себя на роде, будто она самбиста со стажем, но меня ободрила ее поддержка: она сказала, что мой голос лучше, что я заслуживаю петь. Даже после нескольких недель ссоры она была на моей стороне. Или, может, она была на своей стороне и теперь билась за собственный шанс. С Грасой всегда трудно было понять, что и как.

Граса прожгла Винисиуса испепеляющим взглядом, положила руки на подлокотники и выпрямилась, словно намереваясь встать и покинуть роду. Но она никуда не ушла, она подняла голову, и полился ее голос.

Ребята замерли. Я всем телом развернулась к Грасе. Кем она себя возомнила? Какая-то девчонка вздумала петь в кругу роды, перебив главного музыканта, в первый же вечер, без приглашения! Но Граса все пела. Потом Маленький Ноэль начал подстукивать на барабанчике, выделывая «ра-та-та», а Граса делала то же голосом, выделяя каждый ударный слог, так что ее голос тоже стал как бы инструментом. С каждым куплетом она погружалась в песню все глубже. Мало-помалу все взялись за инструменты и заиграли. С ней.

И у меня, и у «лунных» мальчиков со слухом все было в порядке. Все мы поняли правду в ту самую секунду, как Граса открыла рот и запела, – с ней рода стала лучше. Смех громче, шутки непринужденней, мы заиграли слаженнее, наши песни зазвучали по-новому. И неважно, что Граса – девушка, что она болтала без умолку, плохо играла в карты, стреляла сигареты и никому слова не давала вставить. Важен был ее чудесный голос, а еще важнее – что она умела заставить полюбить себя. И ее все любили.

Так что «лунные» мальчики приняли ее пение – и мое тоже. Граса не разрушила роду. Винисиус продолжал петь, остальные – играть. Мы делили всеобщее внимание и музыку, так продолжалось несколько недель, пока Граса как-то ночью, усевшись на свой стул, не спросила:

– Почему мы поем ту же скукоту, что и весь район? Все равно что каждый день есть одни только бобы с рисом.

– Любишь сосисочки? – Худышка ухмыльнулся.

Буниту захихикал. Граса закатила глаза:

– Я люблю разнообразие. И не я одна.

– Мы играем классику, – сказал Винисиус. – Если ты не знаешь этих песен, то что ты вообще знаешь?

– Мы их вызубрили вдоль и поперек, – ответила Граса. – Нам нужна своя собственная классика.

– А правда, – заметил Маленький Ноэль. – На других родах сочиняют же собственные мелодии.

Худышка кивнул Винисиусу:

– Вы ведь с Дор что-то набросали несколько недель назад.

– Ты же храпел без задних ног!

– И меня разбудила мелодия. – Худышка улыбнулся.

– Эти двое написали уже целую кучу песен – и никому не показывают, – сказала Граса. – Эгоисты.

Винисиус воззрился на меня так, будто я только что уличила его в преступлении. Я сердито зыркнула на него в ответ и объяснила:

– Я рассказывала Грасе, что мы днем пишем песни. Необязательно разводить таинственность.

– Ты пишешь песни с ней? – Банан вскинул брови.

– А тебя что-то смущает? – спросила я.

Граса улыбнулась и подалась вперед, словно в кинозале.

Банан повернулся к Винисиусу.

– Мы позволили им петь, а теперь позволим и песни писать?

Винисиус молчал. У меня сжались кулаки.

– Тебе-то что? – огрызнулась я. – Песни есть песни.

– Давайте послушаем что-нибудь! – предложил Худышка.

– Ну, ребята… – Банан покачал головой. – Вот провалимся мы в какую-нибудь скользкую дыру.