Старик заглянул женщине глубоко в глаза и увидел в них то, чего не хватало ему самому: ей было все равно, что о ней скажут или подумают. А Суне в глубине души всегда это заботило. Ему хотелось, чтобы его любили хоккеисты, фанаты, выпивохи обоего пола из «Шкуры». Весь город. А вот Элизабет Цаккель не боялась чужих мнений, потому что знала то, что известно всем успешным тренерам: ее полюбят, когда она победит.

– Я иду ужинать, – сообщила Цаккель без малейшей неприязни или приязни.

Суне кивнул. Снова улыбнулся. И напоследок поделился еще одним соображением:

– Помнишь ту девочку, Алисию, что бросала шайбу у меня во дворе? Она сегодня была в ледовом дворце, семь раз. Убегала из детского сада, чтобы посмотреть тренировку основной команды. Я отводил ее в садик, а она снова убегала. И будет так бегать всю осень.

– А нельзя детей запирать? – поинтересовалась Цаккель, кажется не вполне постигшая символические смыслы этого сообщения, поэтому Суне прибавил:

– Дети принимают все, с чем растут, как должное. Алисия увидела, как ты тренируешь основную команду, и теперь будет считать, что женщины действуют именно так. Когда она подрастет достаточно, чтобы играть в основной команде, женщин-тренеров, может быть, больше не будет. Будут просто… тренеры.

Для Суне это кое-что значило. Кое-что важное. Он не знал, важно ли это для Элизабет Цаккель, по крайней мере, по ее виду ничего понять было нельзя, кроме того, что хоккейный тренер хочет поужинать. Впрочем, голод – тоже чувство.

Когда Элизабет уже стояла в дверях, в глазах у нее что-то сверкнуло, – что-то ей небезразличное, – и она спросила:

– Как там с моим вратарем? С этим Видаром?

– Я поговорю с его братом, – пообещал Суне.

– Ты разве не обещал, что Петер поговорит с сестрами Беньямина Овича? – поинтересовалась Цаккель.

– Он и поговорил, – удивился Суне.

– Тогда почему Беньямин не пришел сегодня на тренировку?

– Не пришел? – воскликнул Суне.

Он и мысли не допускал, что Беньи не явится на тренировку. Не только дети воспринимают некоторые вещи как должное.

* * *

В домике на краю кемпинга сидел молодой человек в синей рубашке поло. Он несколько лет учился на педагога, и теперь ему надо было готовиться к уроку, но пока он не написал ни строчки. Просто сидел в кухоньке, на столе перед ним лежал учебник по философии, а молодой человек все смотрел в окно в надежде увидеть юношу с грустными глазами и диким сердцем. Но Беньи так и не пришел. Он пропал. Сегодня учитель, глядя Беньи в глаза, сказал, что тот был ошибкой, хотя это была ошибка учителя.

Все в Бьорнстаде знали, что Беньи опасен, что он бьет жестче всех. Но немногие понимали, что то же самое происходит у него внутри, что он жестоко избивает всего себя день за днем. Не щадя даже собственного сердца.

* * *

В доме мамы Ович одна из сестер, Габи, зашла в комнату Беньи. Ее двое детей ползали по полу, играя в лего. Габи могла наговорить про младшего брата много обидного, но лучшего дядьки, чем он, было не сыскать. Повзрослев, ее дети запомнят эту комнату в бабушкином доме, комнату дяди, как самое безопасное место во вселенной. Здесь их не могло настигнуть никакое зло, оно бы просто не отважилось сюда сунуться, потому что дядя всегда защищал племянников от всего и от всех. Однажды кто-то из детей сказал Габи: «Мама! В дядином шкафу сидят привидения, они там прячутся, потому что боятся дядю!»

И вот теперь Габи, улыбнувшись, уже шла к дверям, как вдруг ее кольнуло предчувствие. Она резко обернулась и спросила:

– Откуда у вас лего?

– Было в пакете, – беззаботно ответили дети.

– В каком пакете?

Дети закричали, словно их обвинили в краже:

– В пакете на дядиной кровати! Мама, там написаны наши имена! Это наше лего!

В этот момент в дверь позвонили. Габи не пошла к двери. Она бросилась к ней бегом.

Дверь открыла Адри, старшая сестра. На пороге стоял Амат, парень из команды Беньи. Мальчик оставался спокойным, пока не увидел, как встревожилась Адри – она все поняла сразу.

– Беньи дома? – спросил Амат, хотя уже знал ответ.

– Что за х… – ответила Адри.

Габи уже бежала по коридору:

– Беньи оставил детям подарки!

– Он не пришел на тренировку. – Амат нервно кашлянул. – Я только хотел узнать, не случилось ли чего!

Последние слова он прокричал уже Адри в спину. Адри бегом бежала к лесу.

Иногда Беньи прогуливал тренировки, но первую осеннюю – никогда. Его ноги успевали стосковаться по льду, руки – по клюшке, мозг – по полету. Он бы не упустил шанса сыграть, тем более – в ту осень, когда Бьорнстад в первой игре серии встречался с Хедом. Что-то было не так.

* * *

Рамона, как всегда, стояла за барной стойкой, всеми силами стараясь избегать эмоциональной перегрузки. Она видела и расцвет этого города, но в последние годы видела и как этому городу досталось. Люди в Бьорнстаде умеют работать, но работать им негде. Они умеют драться, но драться стало не за что.

Единственное, что наверняка найдется в любом городе, большом ли, маленьком ли, – это сломленные люди. Города здесь ни при чем, нас ломает сама жизнь. И тогда легко найти дорожку в бар, барные стойки быстро становятся местами печали. Те, кому не за что больше держаться, крепко держатся за стакан; те, кто устал падать, могут спрятаться в бутылку, потому что ниже бутылочного донышка не упадешь.

Рамона видела, как такие раненые приходят и уходят: кто-то идет дальше, кто-то скатывается еще ниже. У иных дела идут на лад, а иные, как Алан Ович, отправляются в лес.

За долгую жизнь Рамона научилась не прыгать от счастья и не посыпать голову пеплом от неудач, но даже она знала, как легко будет этой осенью связать с хоккейной командой чрезмерные надежды. Ведь спорт и реальность – разные вещи, но, когда реальность валится ко всем чертям, нам нужны сказки, потому что они учат: стань лучшим хоть в чем-то – и остальное, может быть, тоже изменится.

Сейчас Рамона ни черта не понимала. Сдвинется дело с мертвой точки? Или мы просто свыкнемся?

Прежде чем взять дробовик и уйти в лес, Алан Ович оставил детям подарки, положив их каждому на кровать. Никто не знал зачем – может, надеялся, что они запомнят его таким. Он зайдет поглубже в лес, и пусть дети подумают, будто он их просто покинул. Пусть фантазируют, что на самом деле он секретный агент и его послали выполнять ужасно секретное задание. Или что он астронавт и улетел в космос. Может, он надеялся, что их детство продолжится.

Все вышло не так. Адри, его старшая дочь, не смогла потом объяснить, откуда она знала, где отец. Она просто чуяла, куда идти. Может быть, поэтому собаки и любили ее – она обладала особым чутьем, которого недостает обычным людям. Она не кричала «папа», пробираясь между деревьями, – дети охотников так не делают, они усваивают, что все мужчины в лесу чьи-то папы, и, если хочешь дозваться своего, звать надо по имени, словно ты для него просто знакомый. Адри не была просто знакомой, она с самого рождения носила в себе нечто Аланово. И как бы далеко отец ни ушел в лес, она его находила.