Они объяснили мое поведение проснувшимся домоводческим инстинктом и забыли об инциденте. Но я сама не забывала: если мать сумела переправить свое астральное тело через Атлантический океан однажды, то сможет это сделать и дважды, а мне отнюдь не улыбалось принимать ее у себя еще раз. К тому же я была не уверена, что ее удастся отвадить простой перестановкой мебели. Леда Спротт пользовалась этим методом против враждебно настроенных духов, а моя мать — отнюдь не дух.

Телеграмму я получила через пять дней. Четыре из них она пролежала в Канадском доме; я по-прежнему брала там почту и указывала их адрес как обратный в нечастых открытках отцу — на случай, если матери взбредет в голову меня выследить. За почтой я заходила довольно редко, ибо в лучшем случае могла рассчитывать на открытку от отца с изображением ночной панорамы Торонто — вид с Центрального острова: он, должно быть, закупил их сразу несколько десятков, — где, будто в отчете, сообщалось: «У нас все в порядке».

В телеграмме говорилось: «МАМА УМЕРЛА ВЧЕРА, ПОЖАЛУЙСТА, ПРИЕЗЖАЙ. ОТЕЦ».

Я перечитала ее трижды и прежде всего решила, что это ловушка: телеграмму прислала мать. Узнала мой адрес из открытки, которую отец по забывчивости бросил на видном месте, и теперь хочет выманить меня поближе к себе. Впрочем, она скорее написала бы: «ПАПА УМЕР ВЧЕРА». Нет, наоборот: догадываясь, что я не захочу приезжать, пока она жива, мать составила телеграмму, означавшую «путь свободен»…

Но если она и вправду умерла? Тогда она вполне могла объявиться у нас гостиной, чтобы сообщить об этом. Мне совсем не хотелось верить в ее смерть, но я подозревала, что это правда. Нужно было ехать домой.

Когда я вошла в квартиру, индийский радикал сидел на полу по-турецки и объяснял Артуру, устроившемуся на диване, что излишне частые половые сношения ослабляют дух, а как следствие — мозговую деятельность, и сводят к нулю политическую полезность. Семенную жидкость, говорил индиец, следует переправлять по позвоночному столбу в гипофиз. Он привел в пример Ганди. Я пару минут слушала этот разговор через приоткрытую дверь (у меня сохранилась привычка подслушивать), но слов Артура, если он что-то и отвечал, было не разобрать, и я вошла в комнату.

— Артур, — сказала я, — мне нужно ехать в Каналу. Моя мать умерла.

— Если она умерла, — возразил он, — для чего тебе возвращаться? Что ты можешь сделать?

Конечно, однако мне требовалось знать, правда ли это. Даже разговор с отцом по телефону не мог бы меня полностью убедить… Я должна была увидеть ее своими глазами.

— Не могу объяснить, — ответила я, — это семейное дело. Ехать нужно обязательно.

Тут мы оба вспомнили, что у меня совершенно нет денег. И почему отец ничего не прислал? Видно, считал меня вполне самостоятельной и кредитоспособной; я всегда казалась ему нормальной, разумной девочкой. Мать в этом смысле была умнее.

— Что-нибудь придумаю, — сказала я, села на кровать и принялась грызть пальцы. Моя пишущая машинка заложена, «Бегство от любви» заперто в чемодане. Я не прикасалась к нему с тех пор, как переехала к Артуру; книга написана лишь наполовину. Средств едва хватит на бумагу, чтобы закончить роман. Можно, конечно, попросить денег у отца, но и на это уйдет драгоценный фунт, и потом — мой банковский счет открыт на имя Луизы К. Делакор… Все это будет крайне трудно объяснить, особенно в телеграмме. И это может задеть его чувства.

Я незаметно сунула рукопись в сумочку, сообщила Артуру, что иду в библиотеку, а по дороге прихватила дешевый желтый блокнот новозеландца и его же шариковую ручку. Одалживать не имело смысла: начались бы расспросы.

Следующие два дня я провела в читальном зале, усердно выводя печатные буквы и стараясь не обращать внимания на шорохи, скрип, свистящее дыхание и катаральный кашель других посетителей. Саманту Дин неожиданно похитили из комнаты в доме доброго человека с гуппи; ее чуть не изнасиловал гнусно прославленный граф Дарси, подлый дядя главного героя; потом герой ее спас; потом ее опять похитили люди пышнотелой и ревнивой злодейки графини Пьемонтской, красавицы-полуитальянки, которая когда-то была любовницей героя. Бедняжку Саманту перекидывали из одного конца Лондона в другой, как подушку, но в конце концов она очутилась в объятиях героя; между тем как его супруга, слабоумная леди Летиция, скончалась от желтой лихорадки, графиня, лишившись разума, прыгнула во время грозы с зубчатой стены замка, а отвратительный граф потерял состояние в тихоокеанском «финансовом пузыре». Это была одна из самых коротких моих книг. Впрочем, очень динамичная — в ней, по заверению обложки, «непрерывная череда событий стремительно приближала читателя к умопомрачительной развязке». Я купила себе один экземпляр уже в Торонто. Саманта была очаровательна в голубом; ее волосы, похожие на водоросли, развевались на фоне облаков; на заднем плане высились грозные башни замка Деверов.

Однако заплатили мне меньше, чем обычно, не только из-за объема — в «Коломбине» платили пословно, — но и потому, что эти сволочи понимали, что я нуждаюсь в деньгах. «Конец несколько не прописан», — говорилось в рецензии. Впрочем, на авиабилет в один конец мне хватило.

Мать действительно умерла. Хуже того, я пропустила похороны. Позвонить из аэропорта я не догадалась и, поднимаясь на крыльцо нашего дома, не знала, встретит меня кто-нибудь или нет.

Был вечер, в окнах горел свет. Я постучала; никто не ответил. Дотронувшись до двери, я обнаружила, что та открыта; вошла. И сразу поняла, что матери нет: часть кресел была без полиэтиленовых чехлов. Она бы такого не допустила. По ее правилам, или уж все в чехлах, или без: гостиная обладала двумя очень разными обличьями, в зависимости от того, принимала мать гостей или нет. Непокрытые кресла выглядели неприлично, точно расстегнутые ширинки.

Отец сидел в кресле. В ботинках — еще одно доказательство. Он читал какую-то дешевую книжку, невнимательно, будто больше не видел необходимости погружаться в нее целиком. Я успела это разглядеть за ту секунду, пока он меня не замечал.

— Мама умерла, — сообщил отец. — Входи, садись, ты, должно быть, очень долго добиралась.

Он выглядел старше, чем я помнила, но в лице появилось больше определенности. Прежде оно было плоским, как монета, точнее даже, монета, расплющенная колесами поезда; черты казались стертыми — не совсем, частично — и проступали неясно, расплывчато, словно из-под марли. А теперь они начали проявляться: светло-голубые, проницательные глаза-никогда не считала его проницательным, — тонкий, немного дерзкий рот, рот игрока. Почему я раньше этого не замечала?

Он рассказал, что, вернувшись вечером из больницы, нашел мать в подвале, у лестницы. На виске у нее был синяк, а шея очень неестественно вывернута — сломана, как он почти сразу понял. Твердо зная, что она мертва, он все же для проформы вызвал «скорую помощь». Она была в домашнем халате и розовых шлепанцах — должно быть, поскользнулась, сказал отец, упала с лестницы, ударилась несколько раз головой и в конце концов сломала шею. Он намекнул, что в последнее время мать излишне много пила. Коронер вынес вердикт: случайная смерть. Что же еще, если следов пребывания в доме посторонних не обнаружили и из дома ничего не пропало. Это был мой самый данный разговор с отцом за всю жизнь.