историческом процессе. Эта последняя концепция с большой страстью развивалась представителями романтического движения и в России, и в западноевропейских странах. Тогда казалось, что система подавляет личность, а системный анализ того или иного объекта (прежде всего в гуманитарных областях знания) – анализ индивидуальный, в особенности таких явлений, которые казались индивидуально неповторимыми.

Любопытно, что в одном из русских журналов начала прошлого столетия в некрологе немецкого мыслителя Гердера отмечалось, что достоинство его философии обнаруживается прежде всего «в отсутствии духа системы»[296]. В этом случае система истолковывалась как нечто предвзятое, искусственное, нежелательное. И хотя подобное осмысление системы с современных материалистических позиций представляется неправомерным, приведенное свидетельство, однако, интересно как показатель борьбы вокруг понятия системы в разные исторические эпохи. Не успело слово зародиться в европейских языках во второй половине XVIII столетия, как уже в начале следующего столетия в романтической концепции культуры и языка оно стало выступать в уничижительном осмыслении.

Что же мешает системе превратиться в термин со строго определенным значением в наше время? Этому мешают различные (нередко диаметрально противоположные) истолкования самой системы. У нас в стране система в филологии стала вновь широко употребляться в 20-е годы нашего столетия в работах «Общества по изучению поэтического языка» (ОПОЯЗ). При этом система понималась в чисто формальном плане как система взаимодействующих форм художественного целого[297]. Получалось так, будто бы система способна организовывать лишь формы изучаемого произведения, никак не воздействуя, никак не соединяя в целое его содержательные категории. Такое одностороннее понимание системы позднее получило справедливую критическую оценку.

Оценивая сборники, посвященные «системным проблемам» и вышедшие у нас в большом количестве с различными наименованиями в 60-е годы, рецензенты справедливо писали:

«Будущее системных исследований связано… с наличием развитой содержательной плоскости системных исследований… Только на этом основании можно ожидать в будущем теоретического синтеза»[298].

Еще более определенно и справедливо замечает один из самых видных польских филологов В. Дорошевский:

«Смысл понятия системности – в его социальном характере; никакого иного смысла это понятие иметь не может»[299].

Казалось бы, все ясно: давно следует перейти от системы как понятия будто бы относящегося только к формам языка, к понятию системы, относящемуся ко всем аспектам языка, к его содержательным и социальным категориям. Это положение, однако, легче декларативно объявить, чем осуществить на практике. К тому же ортодоксальные структуралисты продолжают утверждать, что научному изучению поддаются лишь формальные, а не содержательные категории языка.

Проблема не сводится, однако, только к расширению самого понятия системы. Дело в том, что система, «распространенная» на содержательные категории языка, становится не только и не столько более широкой системой, сколько качественно иной системой сравнительно с системой, организующей лишь формальные категории в грамматике.

Чисто формальное понимание системы в лингвистике имело еще один серьезный недостаток: ученые стремились как-то уложить в «системные рамки» категории фонетики и морфологии, тогда как синтаксические и особенно лексические категории оказывались за пределами системы. В свое время А. Мейе считал, что лишь отдельные группы слов, например, такие, как термины родства, названия цветов спектра, могут анализироваться в системных противопоставлениях, тогда как лексика языка в целом оказывается вне системы[300]. После этих замечаний Мейе прошло несколько десятилетий, и сейчас исследователи почти то же говорят о лексике: они обычно допускают систему лишь в «малых лексических группах», что же касается «большой лексики», лексики в целом, то здесь система постулируется лишь в той мере, в какой сама лексика зависит от грамматики (например, в словообразовании)[301].

Любопытно, что самые ортодоксальные современные структуралисты, убежденные в жесткости системы всех живых языков, часто оперируют терминами, противоречащими самому понятию системы. К таким терминам или терминологическим сочетаниям относится, в частности, выражение набор признаков, весьма популярное в определенных доктринах. Между тем понятие набора (ср. «набор слов») не предполагает чего-то закономерного, строгого, того самого «строгого», за которое как будто бы ратуют ортодоксальные структуралисты (ср. «большой набор признаков», «малый набор признаков» и пр.). В свое время таким же антисистемным термином выступало и выражение сумма приемов художественного произведения, широко бытовавшее у нас в 20-е годы в теоретических разысканиях в области поэтики.

Едва ли не самая большая трудность, возникающая при изучении лингвистической системы, кроется в самих естественных языках народов мира. По справедливому замечанию одного из хорошо известных западногерманских лингвистов, все естественные языки должны быть охарактеризованы как «несистемные системы» (asystematische Systeme). Это означает, что в самих языковых системах обнаруживается много явлений и категорий, которые не вмещаются ни в какую систему, даже широко понимаемую[302]. Поэтому «несистемная система», хотя и звучит парадоксально, но зато отражает реальную картину современных языков. Причем, подобная «несистемная системность» относится, разумеется, не только к лексике, но и ко всем другим уровням языка, включая фонетику и грамматику.

Само по себе положение о нестационарных явлениях и категориях в национальных языках было, разумеется, известно и раньше. Однако только в последние годы подобные явления и категории стали особенно пристально анализироваться. Интерес к ним всегда был велик в истории русского и советского языкознания. В 30-е годы нашего века они же привлекали внимание пражских лингвистов. Было, в частности, показано, что во флективных европейских языках падежи и противопоставлены, и одновременно не противопоставлены друг другу. Установив, например, грамматическую семантику винительного падежа в славянских языках, никак нельзя сказать, что она имеет по отношению к именительному падежу противоположное значение, хотя в некоторых других ракурсах именительный и винительный падежи могут противостоять друг другу[303]. Хотя ученые тогда еще не говорили о языках как о «несистемных системах», но асимметрия двучленных противопоставлений была для них уже очевидной.

3

Но если национальные языки человечества – это «несистемные системы», то как же языки могут иметь нормы и какое значение подобные нормы приобретают?

Проблема нормы – одно из важнейших понятий лингвистики. И вокруг этого понятия, как я постараюсь показать, ведутся острые методологические споры. Представление о норме связано с представлением о языковом планировании. До сих пор находятся лингвисты (и у нас в стране, и за рубежом), которые считают, что объективность развития языка исключает всякую возможность его планирования. В другой связи я уже касался этого вопроса. Сейчас попытаюсь его уточнить в связи с истолкованием лингвистической нормы.

В статье под названием «Возможно ли планирование языкового развития?» М.И. Стеблин-Каменский дает отрицательный ответ на им же поставленный вопрос. Исследователь отождествляет понятие нормы и понятие стандарта, подчеркивая, что одни люди придерживаются стандарта, другие – не придерживаются. В ранних