Не прошло и двух лет, как от молодых снова пришло приглашение, на этот раз на выставку картин. Как и тогда, звали всех и вся. Тут меня уговаривать не пришлось. Во-первых, мне не терпелось познакомиться с Тимофеевым, к которому я заочно проникся симпатией, а во-вторых, мне хотелось произвести впечатление на свою девушку, мою будущую жену, она у меня уже тогда была поклонницей прекрасного, и приглашение на выставку было как нельзя кстати, мне предоставлялся случай похвастаться, что и я имею кой-какое отношение к искусству – художник, хоть я его в глаза не видел, как-никак моя родня. Новость о выставке удивила всех. Слыханное ли дело, Тимофеев, прагматик и материалист, банкир, без зазрения совести облапошивающий простой народ, и вдруг пишет картины! Но больше всех удивилась моя тетушка, теща новоявленного художника. Рассказывали, что она упала без чувств, как будто ей вручили похоронку с фронта, а не пригласительный билет.

А дело, оказывается, было вот в чем: за некоторое время до этого Тимофеев начал вести себя странно, оставил надежное место в банке, взял жену и пустился путешествовать. Лизавета быстро возвратилась назад, к родителям и к своим научным трудам, а вот он отсутствовал несколько месяцев, давая о себе знать лишь короткими сообщениями, что жив и здоров. Не знаю, что потрясло его тещу больше, длительность поездки (за последние пятьдесят лет никто в этой семье не отлучался с работы дольше, чем на две недели законного отпуска) или тот факт, что он держал всех в неведении по поводу своих планов. Никто не знал, чем он в точности занят и почему так долго не возвращается назад. Когда он известил о том, что едет, все выдохнули с облегчением – ну наконец-то! Наконец-то все вернется на круги своя. Наконец-то начнется нормальная жизнь. Не может же он и дальше скитаться на чужбине, оставив жену, работу, дом. Пора ему браться за ум. Уж скоро год этой затее, достаточно для того, чтобы и такой безумец как Тимофеев осознал всю глупость своего поведения. Да и нервов за этот год он всем потрепал изрядно. Каково же было их разочарование, когда, вернувшись, он с порога заявил, что это был лучший год в его жизни и что отныне он намеревается жить так всегда.

Эта выставка осталась в моей памяти светлым воспоминанием наряду со многими другими счастливыми событиями тех лет. Помню, стоял черный ноябрьский вечер, лил дождь. Из-за пробок машину пришлось оставить задолго до места назначения, и вместе с другими приглашенными мы шли по нескончаемой таганской улице, перепрыгивая через лужи и безуспешно пытаясь спасти под зонтами наших спутниц. Таганка ревела нам в спину рассерженным воем троллейбусов и машин. За шиворот нещадно заливало, брюки забрызгало до самых колен, у наших дам испортились прически. Мы все были немного раздосадованы таким началом, и кое-кто уже предлагал повернуть назад. Перед нами пошли последние дома по этой улице, а нужного здания все не было видно. Наконец в глубине забрезжила вывеска выставочного центра. Промокшие до нитки и растерявшие всякий настрой на прекрасное, мы, проклиная все на свете, обошли последнюю лужу, поднялись по ступенькам и вошли внутрь. И замерли, в ту же секунду позабыв и о долгой дороге, и о холодном дожде, и о мокрых ботинках. Мы словно попали в другой мир. Отсюда нам виден был залитый светом зал, на стенах которого поблескивали картины, внутри него врассыпную стояли и мирно беседовали, держа в руках бокалы, группки хорошо одетых людей, и все это выглядело так неожиданно в сравнении с тем, что творилось за дверьми, так изысканно и завораживающе, что, я сам видел, гости, заходившие с улицы вслед за нами, все как один застывали с раскрытыми ртами, забыв убрать зонты, с которых ручьями стекала вода. Казалось, людям в зале неведомы ни беготня под дождем, ни ноябрьское ненастье; они наслаждались обществом друг друга под шампанское и музыку, выходившую из-под струн сидящего в глубине гитариста, и нам, только прибывшим, хотелось одного – скорее очутиться среди них.

Наверно, никто не ожидал увидеть здесь отменных картин, ведь художник и сам заявлял, что до того дня не держал в руках кисти, однако нельзя было не признать – его работы смотрелись, и если кто шел сюда посмеяться над поделками самоучки, возомнившего себя живописцем, он сильно ошибался. Картины, может, были не бог весть какого мастерства, но поданы они были виртуозно. Иконостас составляли несколько самых крупных по размеру работ, вдоль двух других стен шли длинные галереи картин поменьше. Каждая серия рассказывала какую-то историю и вела за собой дальше, так что все работы представляли собой единый цикл, завершавшийся у главной стены и вновь отправлявший по кругу. Изображения в основном касались жизни старинных городов испанской Андалусии. Называлась выставка «Апельсин», и с каждого полотна так или иначе зрителю весело подмигивал этот задорный испанский символ. Я был уверен, что не обошлось без профессионала: вряд ли человек за столь короткий срок сумел бы освоить еще и искусство оформления. Это как писатель, бывает, загорается идеями, набросает их все в одну кучу, одержимый тем, что он считает творческим порывом, но потом смотрит на написанное и сам понимает – не читается. Вот тут-то старший товарищ, редактор, например, возьмет текст в свои руки, пригладит-причешет, сотрет лишнее, попросит сочинить недостающее, и вуаля, шедевр готов, писатель и сам не знал, что способен на такое. Не сомневаюсь, так было и с этими картинами. Вырви их из общего круга, из ритмичной и увлекательной цепочки историй, из зала с высокими потолками и льющими через край лампами, и они погаснут, умрут. Может быть, в этом была заслуга директора, юркого старичка с хитроватым лицом, который лоснился от счастья при виде все наплывающей публики и не без гордости принимал комплименты. Говорили, Тимофееву стоило труда уговорить его, он долго не соглашался выставлять картины любителя, пусть тот платил, и немало; но солидность сегодняшних гостей оправдала все риски, он был счастлив принимать их у себя.

Тимофеев был в центре всеобщего внимания. В окружении приятелей из банка, которые после рабочего дня были все при галстуках, он выглядел настоящим бонвиваном в своих вельветовых штанах и джемпере цвета лавандовых полей. Судя по всему, за прошедший год он сильно изменился. Бывшие коллеги хлопали его по плечу и смотрели на него кто с иронией, кто с восхищением, но в одном все сходились – удивить их ему удалось. Сам Тимофеев держался уверенно, но без лишней серьезности, много шутил и позволял подшучивать над собой. Это был обаятельный молодой человек, жизнерадостный, смешливый, самый что ни на есть весельчак. Видимо, пребывание за рубежом привило ему ту самую европейскую расслабленность, чуждую нашему брату – в нем не было ни капли нервозности, он не стремился оказать внимание каждому гостю и не беспокоился о том, как все идет. Казалось, он просто наслаждается моментом. На похвалу он не рассчитывал, но если видел, что кто-то искренне тронут его работами, от души благодарил и был не прочь поведать о подробностях своего путешествия. Поговорить он любил и общий язык умел найти со всяким. Из разговоров становилось понятно, что путешествие свое он затеял неспроста. Еще работая в банке, они с приятелями вели разговоры о том, как хорошо было бы изведать другой жизни – вольной и безотчетной, посвященной, собственно, самой жизни. В те годы только зарождалась мода на то, чтобы бросить офис и уехать в какую-нибудь глушь. Все об этом говорили, но мало кто дерзнул осуществить подобное, а Тимофеев осуществил. Правда, глушь он выбрал весьма живописную, юг Испании, благо заработанные в банке средства позволяли. Как всегда и бывает, среди приятелей его поступок вызвал самые разные мнения. Многие восхищались его смелостью, кто-то завидовал, глядя на то, как смачно он провел этот год вдали от глухих стен банковского кабинета, были и те, кто поглядывал на все с усмешкой и напирал с вопросом – а дальше-то что? Но Тимофеев, при всей его открытости, не был простофилей. На все вопросы он с улыбкой отвечал «поживем-увидим», но ясно было, что в голове у него зрел свой план. Какой – никто не знал. Насмешки не портили ему настроения, он не спорил и не защищался, и когда директор, произнеся вступительную речь, передал микрофон ему, был немногословен. Сказал только, что некоторое время назад засомневался в правильности своего пути. Что предпринятое путешествие его в этом лишь убедило. Что оказалось, мы многого не знаем о себе и о жизни. К счастью для нас, слушателей, он не пытался убедить нас в чем-то или к чему-то призвать, посыл его был прост: он собрал нас потому только, что хотел поделиться тем, что увидел, и доставить нам всем удовольствие.