СССР, эту историю следует перевернуть с ног на голову. Как мы увидим, не только эти страны искали внимание Советского Союза. Потенциальная польза для развивающихся стран установления отношений с СССР в действительности часто и значительно перевешивала любую геополитическую выгоду, которую могло бы извлечь советское руководство, и в таком случае неясна причина, по которой Советский Союз согласился на эти новые экономические отношения, если мы не берем пример Афганистана.

Хотя в своих мемуарах Хрущев зачастую скорее обеляет себя, чем точно воспроизводит события, его описание задач советской помощи во время его пребывания на посту первого секретаря соответствует описаниям, данным в бюрократических отчетах, написанных для него и для остального советского руководства. Скачков писал своему начальству в 1959 году, что первоочередная задача состоит в том, чтобы способствовать установлению взаимопонимания между Советским Союзом и развивающимися странами и в ближайшей перспективе содействовать их экономической независимости. Развитие промышленной базы могло бы привести к уменьшению заинтересованности этих стран в импорте советских товаров, но советское руководство думало не о конкуренции, а только об ослаблении международного давления на развивающиеся страны и на Советский Союз[377]. Другими словами, пытаясь расширить свою сеть торговых партнеров, СССР проводил политику оборонительной помощи, которую мог себе позволить, не имея влияния в странах глобального Юга. Содействие экономической независимости страны-получателя способствовало бы деполитизации последней, благодаря которой на передний план выйдут взаимовыгодные экономические соображения. Экономическая независимость и доверие были темами, к которым постоянно возвращался Хрущев:

Хотя Индия не являлась непосредственным соседом СССР, она проводила свою особую политику, не участвуя в военных блоках США, что нас привлекало и прельщало, поэтому в отношениях с ней надо было прилагать все усилия, чтобы завоевать еще большее ее доверие. То же касалось Бирмы [Хрущев 2016, 2: 309].

Но не только к очевидному успеху СССР в деле создания сетей помощи и торговли апеллируют историки, трактуя Советский Союз как заговорщицкую сверхдержаву, ведущую позиционную войну в странах третьего мира. В поддержку этого тезиса они приводят аргумент о способности СССР заразить своим собственным примером. Расширение государственного сектора во многих бывших колониях, перенаправление их промышленного производства внутрь страны, а также простое воспроизводство таких типичных советских институтов, как коллективизация (в Танзании) или пятилетние планы (в Индии), выдаются за неопровержимые доказательства наличия советского влияния и способности СССР вдохновлять революцию, направленную против Запада. В посвященной биполярному противостоянию книге Леффлера, например, предлагается нарратив, утверждающий наличие у двух сторон эквивалентных интересов, столь полно увлекших каждую из них, что Советский Союз просто не может не выступать великим вдохновителем лидеров третьего мира. Американский историк пишет:

Новые националистические лидеры Кубы, Алжира, Ганы, Египта, Индии и Индонезии заявили о своей поддержке планирования. Большинство из них не были коммунистами, на самом деле иногда репрессировали коммунистов и сажали их в тюрьму. Но планирование стало для них общим термином [Leffler 2007: 171][378].

Задаваясь целью обозначить советские «достижения» в третьем мире, историки используют один и тот же список стран. Однако при обсуждении темы планирования Леффлер мог бы добавить к этому списку Испанию и Южную Корею; в конце концов, парадигмальные и по преимуществу рыночные пятилетние планы Индии имели гораздо больше общего с пятилетними планами, которые руководили экономикой этих двух заклятых врагов Советского Союза, чем со строго мобилизационными пятилетними планами, разработанными в штаб-квартире Госплана. Но цель как раз состоит в том, чтобы представить Советский Союз в качестве полюса притяжения и вдохновения. Уравнение таково: планирование + экономическое взаимодействие с СССР = развертывание советского мирового порядка. Однако планирование было слишком часто встречающейся практикой, чтобы входить в это уравнение, а экономическое взаимодействие с Советским Союзом было столь плотным только потому, что таковым его сделала американская враждебность к нему. Суть заключалась в том, что многие постколониальные правительства просто продолжили выполнять планирование, начатое их колониальными предшественниками, и для многих из них американская (или западная) агрессия повлияла на их экономическое взаимодействие с коммунистическим блоком в значительно большей степени, чем все, что делали или отстаивали коммунисты.

Нарратив, менее подчиненный детерминизму биполярности, дает более ясную перспективу. Политический экономист Д. Фри-ден, например, предлагает другую точку отсчета [Frieden 2006: 301–320][379]. Новые независимые страны смотрят у него не на восток, а на южный конус Западного полушария. Именно страны Южной Америки первыми в послевоенном контексте проводили эксперименты с импортозамещающей индустриализацией (ИЗИ), и причины этого, как и многого другого, легко можно найти в суровом экономическом испытании 1930-х годов[380].

В 1930-е годы страны Латинской Америки находились в экономической изоляции – как Советский Союз и любая другая страна. До этого периода их экономика основывалась на экспорте таких товаров, как кофе и медь, спрос на которые иссяк во время мирового поворота к автаркии межвоенных лет и Второй мировой войны. Это, в свою очередь, привело к сокращению импорта промышленных товаров из Европы и Соединенных Штатов, что способствовало развитию местной промышленности, призванной удовлетворить спрос, ранее удовлетворявшийся промышленно развитыми нациями [Frieden 2006: 302–303]. Фриден пишет:

Ряды городских классов и масс ширились, чтобы заполнить экономический, социальный и политический вакуум, оставшийся после распада традиционной открытой экономики. Латинская Америка превратилась из бастиона традиционализма открытой экономики в оплот экономического национализма, девелопментализма и популизма [Frieden 2006:302–303].

В этот момент регион развивался по той же схеме, что и Соединенные Штаты, в которых подъем промышленности, оставившей во второй половине XIX века позади фермеров – экспортеров хлопка и табака, сопровождался протекционистскими мерами. Латинская Америка отстала всего на полвека. К тому времени, когда международная торговля вновь возродилась под эгидой Бреттон-Вудской системы, социальный и политический контекст в Латинской Америке все меньше благоволил экспортирующим фермерам и горнодобывающим предприятиям (последние во многих случаях были национализированы) и все больше работал на отечественных промышленников и мощные рабочие движения, которые призывали к обеспечению защиты. В результате большая часть коммуникационной и энергетической инфраструктуры перешла под контроль государства, как и многие сталелитейные заводы и другие промышленные активы. Их содержание было не по средствам местным капиталистам. Многие из них лишились капитала или стали банкротами в результате Великой депрессии и Второй мировой войны. С этого момента производство будет работать на дальнейшее развитие национальной промышленности [Frieden 2006: 304–305][381].

В колониальном мире процессы развивались аналогичным образом и усугублялись процессами в метрополиях[382]. Межвоенный период, а затем Вторая мировая война оставили колониям в наследство укрепившиеся городские и локальные деловые интересы. Несмотря на изначальную интенсификацию имперских усилий в послевоенный период,