Сперва она попыталась обнюхать свое отражение; затем, тщательно все исследовав, она вскоре поняла, что оно ничем не пахнет. Она потерлась мордой о холодное стекло и обломала когти, пытаясь схватиться с этой незнакомкой в борьбе. Подняв переднюю лапу, чтобы почесаться, а затем потеревшись задом о пыльный ковер, чтобы избавиться от неприятного зуда в анальном отверстии, она сперва с раздражением, а потом с любопытством заметила, что отражение передразнивает каждый ее жест. Она потерлась лицом о лицо отражения, демонстрируя тому свое дружелюбие, и почувствовала, что между ними какая-то холодная, твердая, неподвижная поверхность — может, что-то вроде невидимой клетки? Невзирая на это препятствие, она была так одинока, что, обнажив зубы и слегка оскалившись, попросила это существо поиграть с ней — и немедленно получила взаимное приглашение. Она обрадовалась и начала, поскуливая от возбуждения, вертеться волчком, но, едва отойдя от зеркала, она в замешательстве прервала свой экстатический танец, увидев, что ее новая подружка уменьшилась в размерах.

Из-за туч выглянула луна, осветив безжизненную комнату герцога, и она увидела, какой бледной была та волчица или неволчица, с которой она играла. Луна и зеркала имеют одно общее свойство: нельзя увидеть их обратную сторону. Освещенная лунным светом, белая волчица Алиса посмотрела на себя в зеркало и подумала, а не тот ли это волк, который укусил ее ночью. Вдруг ее чувствительные уши насторожились, уловив звук шагов в зале; она тут же затрусила обратно на кухню и по дороге встретила герцога, который нес через плечо человеческую ногу. Когти ее скрипнули о ступени лестницы, когда она — безмятежная, непоколебимая в своей совершенной и отвратительной непорочности — с безразличным видом неслышно пробиралась мимо него.

Вскоре кровотечение прекратилось. И она о нем забыла. Луна сошла на убыль, а затем мало-помалу стала появляться опять. Когда полная луна снова посетила ее кухоньку, волчица Алиса с удивлением обнаружила, что у нее опять пошла кровь, и так стало повторяться с такой точной периодичностью, которая наконец изменила ее расплывчатое понятие о времени. Она научилась ожидать эти кровотечения, готовить чистые тряпки, а затем аккуратно сжигать испачканные. Эта периодичность сама собой вошла у нее в привычку, после чего она до конца осознала принцип кругового вращения часовых стрелок, хотя в этом логове, где она и герцог жили каждый в своем одиночестве, никаких часов не было и в помине, так что можно сказать, через посредство этого повторяющегося цикла она открыла для себя ход времени как таковой.

Когда она, свернувшись калачиком, устраивалась среди погасших углей, то цвет, мягкое прикосновение и тепло золы напоминали ей живот приемной матери, запечатлевали эту память на ее теле; это было ее первое осознанное воспоминание, столь же мучительное, как тот первый раз, когда монахини расчесали ей волосы. Она повыла, и в этом вое чувствовался уже более уверенный, более глубокий посыл, ибо отныне окружающий мир стал приобретать для нее некие формы, и она получила от волков все тот же непостижимый ответ. Она ощутила, что между ней и окружающим миром, который находится, сказали бы мы, вне ее непосредственной досягаемости, существует некая принципиальная разница — деревья и луговые травы за окном уже не казались ей порождением ее собственного обостренного обоняния и настороженного слуха, которые в то же время были самодостаточны, но теперь они стали для нее чем-то вроде фоновой декорации, которая только и ждет ее появления, чтобы наполниться смыслом. На этом фоне она увидела себя, а глаза с угрюмой ясностью обрели некое расплывчатое видение ее внутреннего мира.

Теперь она могла часами рассматривать свой новый облик, возникший, как ей казалось, благодаря ее кровотечениям; она могла вылизывать свою мягкую кожу длинным языком и расчесывать волосы ногтями. Она с любопытством разглядывала свои новые груди; эти белые бугорки напоминали ей не более чем грибы-дождевики, выскакивающие за одну ночь, которые она порой находила во время своих вечерних прогулок по лесам, — естественное, хотя и несколько смущающее явление, — но затем, к своему удивлению, она обнаружила между ног небольшой венчик прорастающих кустистых волос. Она показала его своей зеркальной сестре, и та успокоила ее, показав то же самое.

Проклятый герцог рыщет по погосту; он считает себя одновременно и недочеловеком, и сверхчеловеком, как будто его постыдное отличие от других является знаком Божьей милости. Днем он спит. В зеркале неизменно отражается его кровать, но никогда — его сухощавая фигура на разбросанных простынях.

Иногда, в те бессонные ночи, когда Алиса оставалась в доме одна, она вытаскивала бальное платье его бабушки и облачалась в нежный бархат и жесткое кружево, потому что это было так приятно ее юной коже. Ее зеркальная подружка натягивала на себя древнюю одежду, с наслаждением вдыхая застарелые, но все еще стойкие запахи мускуса и виверры, исходившие от рукавов и корсажей. Это привычное и в конце концов наскучившее повторение каждого ее движения наконец заставило ее прийти к неутешительному выводу о том, что ее приятельница, возможно, была всего-навсего особо изощренной разновидностью тени, вроде той, которую она в солнечные дни отбрасывала на траву. Разве она и ее волчьи сородичи не играли издавна со своими тенями? Ткнувшись подвижным носом за зеркало, она нашла там лишь пыль, паука, сидящего в своей паутине, и кучу лохмотьев. Немного влаги вытекло из уголков ее глаз, однако теперь ее связь с зеркалом стала гораздо более интимной, поскольку она знала, что видит в нем саму себя. Некоторое время она трогала лапой и теребила платье, которое герцог сунул когда-то за зеркало. Вскоре она отряхнула с него всю пыль; ради эксперимента просунула в рукава передние лапы. И, хотя мятое и рваное, платье было таким белым и струящимся, что ей пришло в голову, прежде чем надеть его, хорошенько отмыть свою шкуру от пепла под струей воды из стоящего во дворе насосного колодца, которым она умела пользоваться, ловко управляясь передней лапой. Посмотрев в зеркало, Алиса увидела, как засветилась она в этом платье.

Хотя нижние юбки мешали ей быстро бегать на двух ногах, надев новое платье, она потрусила на улицу, чтобы обнюхать живые изгороди, источающие запахи октября, словно девушка из замка, впервые выехавшая в свет, упоенная собой, и все же время от времени она по-прежнему подавала голос, обращенный к волкам, в котором слышалось что-то тоскливое и победное, ибо теперь, научившись носить одежду, она обрела явный знак своего отличия от них.

Следы ее ног на влажной земле исполнены красоты и угрозы, как следы робинзоновского Пятницы.

Молодой муж умершей новобрачной долго вынашивал план мести. Он наполнил церковь целым арсеналом из колоколов, книг и свечей; выставил батарею серебряных пуль; в специальном вагоне из города ему доставили бочку с десятью галлонами святой воды, освященной самим архиепископом, чтобы утопить в ней герцога, если его не возьмут пули. Все собрались в церкви, спели литанию и стали ждать того, кто придет навестить первых умерших этой зимой.

Теперь она чаще выходит из дома по ночам; вокруг нее сам собой складывается пейзаж, и она заявляет ему о своем присутствии. Она становится его смыслом.