Рекс прибил в кухне гвозди для карты, и они повесили ее над столом, чтобы Морин удобнее было следить за продвижением Гарольда и помечать остаток пути. Карта повисла немного косо, потому что Рекс не сразу сладил с дрелью и первый испорченный дюбель утонул в стене. Однако если смотреть на рамку, чуть наклонив голову, то кривизна практически не чувствовалась. К тому же, как утешила Рекса Морин, не обязательно во всем непременно стремиться к совершенству.

Такая мысль и для нее самой явилась настоящим открытием.

Разобравшись с подарком, они на целый день отправились на прогулку. Морин проводила Рекса в крематорий, где они возложили розы к урне Элизабет, а потом выпили чаю в «Бухточке надежды». Затем они съездили в Салкомб и совершили прогулку на катере по устью реки. В другой день Рекс отвез Морин за крабами в Бриксэм. Они прогулялись по дороге вдоль берега до Бигбери и полакомились свежими морепродуктами в «Устричной хижине». Рекс признался, что с огромным удовольствием он наконец-то выбрался из дома, и осторожно поинтересовался, не навязывается ли он со своими развлечениями, но Морин разуверила его, мол, ей тоже полезно хоть ненадолго перестать думать об одном и том же. Они посидели в Бантэме, глядя на дюны, и там Морин рассказала, как впервые приехала с Гарольдом в Кингсбридж — сорок пять лет назад, сразу после свадьбы. Тогда у них было столько надежд.

— Мы никого здесь не знали, но нас это совершенно не беспокоило. Нам хватало друг друга. У Гарольда было трудное детство. Я знаю, что он очень любил мать. А его отца война, должно быть, здорово изломала. Я хотела стать для мужа всем, чего он был прежде лишен. Дать ему домашний очаг и семью. Научилась готовить. Шила занавески. Раздобыла деревянные ящики и сама сколотила из них журнальный столик. Гарольд вскопал мне перед домом грядки, и я выращивала там всякие овощи: картошку, фасоль, морковь… — Она засмеялась. — Мы были так счастливы.

Говорить о былых временах оказалось так приятно, что Морин пожалела о том, как мало у нее слов, чтобы это передать.

— Очень счастливы, — повторила она.

Море далеко отступило с отливом, и песок в солнечных лучах блестел, словно покрытый глазурью. Между берегом и островом Бург протянулась полоска суши, пестревшая разноцветными ширмами и раскладными тентами, что воздвигли на ней отдыхающие. Собаки носились по песку, поднося хозяевам брошенные палки и мячики, детишки суетились тут же со своими ведерками и лопатками, а вдалеке сверкала морская гладь. Морин вдруг вспомнила, как их сын мечтал о собаке. Она полезла за носовым платком, попросив Рекса не обращать на нее внимания. Наверное, всему виной был приезд в Бантэм теперь, когда прошло столько лет… Потом она множество раз укоряла Гарольда за то, что Дэвид чуть не утонул в тот день.

— Бывает, я наговорю такого, чего и сама не ожидаю. Получается, что я не имею в виду ничего дурного, но, как только начинаю высказывать это Гарольду, плохое почему-то само выскакивает. А если он захочет со мной чем-нибудь поделиться, я сразу же его обрываю своим «вряд ли» и даже не дослушиваю до конца…

— Я всегда раздражался на Элизабет из-за того, что она забывала закрывать зубную пасту. Теперь, когда я начинаю новый тюбик, я больше не навинчиваю на него колпачок. У меня вдруг отпала в этом надобность.

Морин улыбнулась. Их с Рексом пальцы почти соприкасались. Морин подняла руку и ощупала подбородок и кожу под ним, до сих пор не утратившую мягкости.

— В юности я смотрела на людей нашего возраста и думала, что все в судьбе предопределено. Мне даже в голову не приходило, какой у меня самой в шестьдесят три года случится в жизни кавардак.

Теперь Морин жалела о том, что многое делала совершенно не так, как хотелось бы. Нежась на кровати в лучах утреннего солнышка, она зевала и потягивалась, нащупывая края матраца руками и ногами, дотягиваясь даже в ненагретые уголки. Затем она перешла к собственному телу. Потрогала щеки. Потом шею. Обвела по контуру груди. Она представила руки Гарольда на своей талии, а его губы — на своих губах. Ее кожа теперь одрябла, а кончики пальцев утратили чувствительность, свойственную молодой женщине, но ее сердце билось по-прежнему неистово, и пульс отдавался во всем теле. Снаружи хлопнула соседская входная дверь. Морин рывком села на постели. Через несколько мгновений завелся мотор, и послышался шум отъезжающей машины. Морин опять свернулась под одеялом, подоткнув его ближе к себе и обняв, словно любимого человека.

Дверь платяного шкафа была приотворена, и из нее выглядывал рукав одной из покинутых Гарольдом рубашек. Морин вдруг пронзила застарелая боль. Она откинула одеяло, ища, чем бы развлечься. Превосходное занятие представилось само собой при одном взгляде на шкаф.

Многие годы Морин распределяла одежду по своей особой системе, точнее, по материнской, сообразно сезону. С одной стороны в шкафу висели зимние вещи — верхняя одежда и теплые пуловеры, а с противоположной — летние, и вместе с ними легкие пиджаки и кардиганы. В спешке переместив свои пожитки из гостевой комнаты и определив их в шкаф к Гарольду, она и не заметила, что в его собственных вещах царит полный сумбур и что они развешаны, не соотносясь ни с погодой, ни с материалом, ни с фасоном. Ей предстояло осмотреть каждую вещь в отдельности, выкинуть то, что Гарольд перестал носить, а остальное расположить как следует.

Здесь до сих пор хранились костюмы, в которых он ходил на работу, обтрепавшиеся на лацканах, — их Морин вынула и разложила на кровати. Тут же висело несколько кардиганов, все протертые на локтях — на них следовало поставить заплатки. Перебирая запас рубашек, белых и в клеточку, Морин неожиданно наткнулась на твидовый пиджак, купленный Гарольдом специально по случаю вручения Дэвиду диплома. Ее сердце заколотилось в груди, словно зверек в капкане. Много лет она не смотрела на этот пиджак.

Морин сняла его с вешалки и подержала перед собой на уровне роста Гарольда. Двадцати лет как ни бывало, она снова увидела их с мужем в Кембридже у часовни Королевского колледжа, стесняющихся своих новых одежек, ожидающих Дэвида точно в том месте, где он велел его ждать. На Морин, она сейчас вспомнила, было атласное платье с высокими подплечниками, кажется, цвета вареных креветок — наверное, чтобы оттенить румянец. Гарольд сутулился, неловко выставив вперед руки, будто рукава его пиджака были не из ткани, а из дерева.

Морин нападала на него с упреками: следовало заранее узнать план мероприятий. Она нервничала и плохо владела собой. В результате они прождали два часа, но оказалось, что церемония проходила в другом месте. Они все пропустили. И несмотря на то, что Дэвид извинился перед ними — они случайно столкнулись с ним, когда он выходил из паба (негоже было укорять его слишком строго, ведь сын праздновал окончание университета), — он все же не явился на лодочную прогулку, которую сам же и пообещал. Долгий путь от Кембриджа до Кингсбриджа супруги проделали в полном молчании.

«Он сказал, что отправляется в пеший поход», — вымолвила наконец Морин.

«Очень хорошо».

«Чтобы отвлечься. Пока не начал работать».

«Очень хорошо», — повторил Гарольд.